Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

— И что же ты сделал, встретив ее в «Лотарингии»?

— А что было делать? Пошли с ней выпить кофе в «Ла Пас», уселись между двумя барбудос и тремя девчонками Из Ди Тельи[46], и я стал им излагать мою теодицею.

— Теодицею? — переспросила Сильвина, даже перестав смеяться. — Это римская императрица?

— Заткнись, дуреха. Твое дело слушать да рисовать — на это у тебя феноменальный талант. Я им объяснил, что мир — это симфония, однако Бог играет по слуху. Но почему надо быть монистом? Нет, Сильвина, ценительница монист, нет, тут речь о другом. Что тут скажешь, но других объяснений я не знаю. Этот Тип — грандиозный обманщик. (Внимание, наборщик: «Тип» с большой буквы, ведь еще неизвестно, на всякий случай ставь ему заглавную букву, как было с тем другом Бодлера, который хотел загасить окурок на африканском идоле, а Бодлер крикнул ему: «Осторожно! Может, он настоящий!») Ладно, как я уже сказал, этот Тип — ба-альшой шутник, и вселенная — хороша шуточка! — тоже штука астрономических размеров, квадрильон световых лет в длину и два с половиной биллиона в ширину. Или же она создание плохого музыканта, или же он творит ее после обжираловки, как Россини, и поэтому у него получаются изделия с огрехами, которые тут же выбрасываются, а сам он подремывает, видите ли, отдыхает, этакая соноявь, как сказал бы Гильермо де Торре[47]. Ведь и Гомер иногда засыпает, чего уж тут! А может быть, вселенная, известная нам, лишь частица всего сотворенного, и досталась нам самая худшая, — ну вроде социальной хроники в газете, когда другим достается спортивный раздел или, на худой конец, политика, но не это дерьмо, прошу простить за gros mot[48], которое вы получили при раздаче. А еще возможно, что этот Тип уснул, и его кошмары — наша реальность, нажрался, вишь, лапши с томатным соусом: умирает твоя праведница матушка, которая никогда никому не причинила зла, все вокруг ропщут, как может Бог допустить такую подлость, а оказывается, что Тип не виноват, он в этот момент спал, и смерть твоей матушки это кошмар, порожденный его обжорством. Ну, в общем, хватит трепаться, я ухожу, пора идти исполнять мои профессиональные обязанности.

— Нет, Кике, нет! Расскажи еще про Коку!

— Что еще хотите вы, чтобы я рассказал про эту бедняжку? Как преподаватели физики, когда мы изучали электричество, показывали нам электростатическую машину, так профессор Хайдеггер нанял бы Коку, чтобы демонстрировать ее, когда он говорил о страхе. А ежели бы ее ухватил наш Расковски[49], он бы разразился дюжиной томов о травмах и комплексах Коки. И кстати сказать, я всегда удивляюсь, почему у нас столько психоаналитиков, весьма посредственных по рейтингу США. Флагеллантка! На это должна быть какая-то raison d'être[50], как говорил Лейбниц. В большом Буэнос-Айресе полмиллиона евреев, говорите вы? Все равно что-то тут не сходится, было здесь нечто психоаналитическое и до приезда русских из Одессы. Достаточно вспомнить о местном креольском жарком — это же генитоуринарный наркотик: жирная требуха, кишки, вымя, яички.

— Какие такие яички?

— Я уже тебе сказал — занимайся своим рисованьем. Кока — материал для практических занятий на кафедре доктора Гольденберга. А что уж говорить о танго! Послушайте Риверо, как он поет о том, чтобы снова жить с мамой! Вот прелесть! Этакий гибрид Фрейда с Шаммарельей плюс бандонеон! Эдипов комплекс, как дважды два. И как искренне поет! Потому это так прекрасно, ибо rien n'est beau que le vrai[51]. Отсюда мощная индустрия, которую создали эти ловкачи. Поэтому я сторонник коммунизма. Вся прибавочная стоимость оказалась во власти эксплуататоров человечества! И вы мне не рассказывайте, будто в России нет больных страхом. Но там психоанализ национализирован, там есть министерство Страха с комитетом по Эдипову комплексу. И хотя централизация неизбежно приводит к бюрократии, как уверяет Альваро, там хотя бы тебя не эксплуатируют. Так и представляю себе — входит к новобранцам капрал и кричит: «У кого Эдипов комплекс, шаг вперед!» И как только забритые делают этот шаг, их шагом марш в Сибирь на трудотерапию!

Сильвина опять надрывалась от хохота. Умоляю, простонала она, я больше не играю. Так что Кике решил уходить, заметив только, что на эту тему он собирается послать сообщение в аргентинское Психоаналитическое общество, которое, прибавил он, ничуть не меньше Еврейского общества. И члены его и тут и там почти одни и те же.

Что сравнить с одиночеством в лифте перед зеркалом

(думал Бруно), перед этим молчаливым, но беспощадным исповедником, в этой мимолетной исповедальне десакрализованного мира, мира Пластмассы и Компьютера. Он представлял себе С., как тот безжалостно изучает свое лицо. На этом лице — медленно, но неумолимо — оставляли след чувства и страсти, привязанности и обиды, иллюзии и разочарования, многие смерти, которые он пережил или предчувствовал, осенние дни, нагонявшие тоску и уныние, любовные увлечения, очаровывавшие его, призраки, которые в снах или фантазиях посещали его и преследовали. В этих глазах, плакавших от боли, в этих глазах, закрывавшихся для сна, но также от стыда или от хитрости, в этих губах, сжимавшихся от упрямства, но также от жестокости, в этих бровях, хмурившихся от тревоги или поднимавшихся от вопросов или сомнений, в этих венах, вздувавшихся от гнева или чувственности, вычерчивалась подвижная географическая карта, которую душа изображает на деликатной и податливой плоти лица. Так он познает себя, познает свою судьбу (она ведь может существовать только воплощенной) через материю, которая одновременно и его тюрьма и его единственная возможность существования.

Да, вот он весь: лицо, в котором душа С. созерцает (страдая) Универсум, как осужденный на смерть глядит через решетку.

Он шел на кладбище Реколета

к чему эти дискуссии и конференции

все это — чудовищное недоразумение

этот кретин — как бишь его, — объяснявший религию прибавочной стоимостью

а как бы объяснил он то, что рабочие Нью-Йорка поддержали Никсона против бунтующих студентов

Сартр, терзаемый страстями и пороками,

но отстаивающий социальную справедливость

Рокантен с издевками над Самоучкой[52]и социалистическим гуманизмом!