Апокалипсис Томаса - Дин Кунц

Я не мог представить себе предназначения этих медных дисков, но я находил маловероятным, что газетный барон и киномагнат, имеющий возможность не считать деньги вроде ныне покойного Константина Клойса, распорядился разместить их на полу конюшни исключительно для красоты.

— Ты кто такой?

Вздрогнув, я повернулся, чтобы удивиться еще раз. Передо мной стоял гигант с выбритой головой, одним шрамом от правого уха до уголка рта, вторым — через лоб до переносицы, с такими кривыми и желтыми зубами, что ему никогда бы не предложили место ведущего выпуска вечерних новостей любого из центральных каналов, с герпесной язвой на верхней губе, с револьвером в кобуре на одном бедре и пистолетом в кобуре на другом, а также с компактным автоматическим карабином, возможно, «узи», в руках.

Ростом в шесть футов и пять дюймов, весом в двести пятьдесят фунтов, он выглядел, как живая реклама компании, торгующей стероидами. Белые буквы на черной футболке складывались в два слова: «СМЕРТЬ ИЗЛЕЧИВАЕТ».

Его брюки цвета хаки сверкали «молниями» многочисленных карманов и уходили в красно-черные, расшитые ковбойские сапоги, но эти модные навороты стильности ему не добавляли. Талию перепоясывал кожаный ремень, похожий на полицейский, на котором висело множество подсумков с запасными патронами, обоймами, рожками. Некоторые из закрытых на «молнию» карманов бугрились, возможно, от гранат или добытых боевых трофеев, скажем, человеческих ушей и носов.

— Отличная погода для февраля, — ответил я.

В «Отелло» ревность названа «зеленоглазым монстром». Шекспир был, как минимум, в тысячу раз умнее меня. Я никогда не ставил под сомнение его удивительно образные выражения. Но этот зеленоглазый монстр, похоже, знать не знал такой мелочовки, как ревность и доброта. Ненависть, ярость и жажда крови на корню затоптали все прочие эмоции. Мне он показался слишком злобным даже для роли Макбета.

Он приблизился еще на шаг, нацелив «узи» на меня.

— «Отличная погода для февраля». И что это должно означать? — прежде чем я успел ответить, добавил: — Что… — последовало нехорошее слово, — …это должно означать, придурок?

— Ничего это не означает. Фраза эта служит для налаживания отношений. Вы понимаете, чтобы завязать разговор.

Хмурости в его лице прибавилось, брови сошлись у переносицы, ликвидировав зазор в четверть дюйма между ними.

— Ты тупой или как?

Иногда, в сложной ситуации, я нахожу, что это мудрое решение — прикинуться умственно отсталым. Во-первых, эффективный прием для того, чтобы выиграть время. Во-вторых, у меня получается весьма естественно.

Я уже собрался изобразить тупицу, раз он того хотел, но прежде чем успел преобразиться в Ленни из повести «О мышах и людях», он прорычал:

— Проблема этого мира в том, что он полон глупых… — последовало еще одно нехорошее слово, — которые все портят для остальных. Если перебить всех глупцов, мир станет куда как лучше.

Я, конечно, тут же постарался дать ему понять, что миру никак не прожить без такого умника, как я:

— В драме Шекспира «Король Генрих VI» во втором действии мятежник Дик говорит: «Давайте начнем с того, что перебьем всех адвокатов».

Брови сошлись еще, хотя казалось, что ближе некуда, зеленые глаза полыхнули жаром, вспыхнув, как метановые горелки.

— Ты кто, какой-то остряк?

Сблизившись со мной вплотную и уперев мне в грудь дуло «узи», здоровяк прорычал:

— Назови мне хоть одну причину, которая убедит меня не превратить тебя в решето, остряк, вторгшийся в чужие владения.

Если у человека есть оружие, а у меня нет, и он просит назвать причину, по которой ему нет нужды убить меня, я делаю вывод, что разнести мне голову не входит в его намерения, иначе он давно бы это сделал. Он или ищет причину отстать от меня, или настолько лишен воображения, что имитирует увиденное в кино или по телевизору.

Но эти видавшие виды зеленые глаза подсказывали мне, что передо мной бандит совсем другого калибра. Его поведение однозначно указывало, что для убийства причина ему вовсе и не нужна — хватало и желания, а внешность говорила за то, что ему вполне хватает воображения для того, чтобы убить меня добрым десятком способов, один кровавее другого.

Я очень остро ощутил, как далеко находятся конюшни от обитаемых зданий Роузленда.

Надеясь, что в девяти словах он не найдет повода нажать на спусковой крючок, я ответил:

— Сэр, я приглашенный гость, а не нарушитель права владения.

По его лицу чувствовалось, что я его не убедил.

— Приглашенный гость? С каких это пор они пропускают через ворота сладкозадых панков?

Я решил не обижаться на столь оскорбительную характеристику.

— Я живу в башне в эвкалиптовой роще. Нахожусь здесь три ночи и два дня.

Он сильнее вдавил дуло «узи» мне в грудь.

— Три дня, и мне никто не сказал? Думаешь, я такой тупой, что буду есть говно на гренке?

— Нет, сэр. На гренке — нет.

Его ноздри так широко раздулись, что я испугался, а не вывалятся ли мозги через одну или другую ноздрю.

— И что это значит, сладкозадый?

— Это означает, что вы гораздо умнее меня, иначе я бы не оказался с этой стороны автомата. Но я говорю правду. Я здесь третий день. Разумеется, пригласили нас не за мое обаяние. За это я должен благодарить девушку, с которой я приехал сюда. Ей никто отказать не может.

Я уверен, что при упоминании девушки выражение его лица чуть смягчилось. Может, он подумал, что я говорил про ребенка. Даже некоторые склонные к насилию наркоманы не трогают детей.

— Теперь ты говоришь дело. Привел сюда сексапильную, темпераментную деваху, и никто не хочет, чтобы Кенни об этом знал.

Вместо того чтобы надавить на железу сострадания, я возбудил другие его железы, которые лучше бы не трогать вовсе.

— Нет, сэр, нет. Нет, тут совсем другое.

— Что — другое?

— Она очень милая, очень обаятельная, но совсем не сексапильная, скорее, наоборот, она на седьмом месяце беременности, смотреть не на что, но все ее любят, знаете ли, поэтому история такая грустная, девушка одинокая, у нее никого и ничего нет, и скоро родится ребеночек, обычно такое берет за душу.

Кенни смотрел на меня так, будто я внезапно заговорил на иностранном языке. И звук этого иностранного языка до такой степени оскорблял его слух, что он мог пристрелить меня только для того, чтобы я замолчал.

Чтобы сменить тему, я приложил палец к моей верхней губе. В том месте, где у Кенни пылала герпесная язва.

— Наверное, болит.

Я не думал, что он может разозлиться еще сильнее, но его буквально раздуло от ярости.