Сталинбург - Антон Фридлянд

Как ни странно, сторублевка, из-за которой Паша оказался здесь, в документе вообще не упоминалась.

— Я не буду это подписывать, — решительно заявил он.

— Это еще почему? — удивился следователь.

— Потому что это неправда.

— Ну и что с того, что неправда? — еще сильнее удивился его собеседник. — Что вообще есть правда, кроме той, что дарована нам Святейшим Двуглавом?

— Дайте мне чистый лист, и я напишу, как все было, — потребовал Паша, изумляясь собственной решительности.

— Знаю я вас, — презрительно процедил следак. — Вам только дай бумагу — вы такого понаписываете, что у нормального человека глаза повылазят. Правда, не правда — всем пох. Люди старались, за тебя признание составляли, а ты морду воротишь. Подписывай, что дали — другого нет.

— Я отказываюсь, — повторил Пашка, теперь уже чуть тише.

— Ну, отказываешься, так отказываешься, — неожиданно согласился следователь. — Не правоверно это — человека против его воли принуждать.

Он нажал кнопку, размещенную под столом, и через несколько секунд в кабинет ввалились два удалых милиционера.

— Поместите этого молодого человека в его комфортабельную камеру, — велел им следователь. — И чтобы он там не скучал, пусть прослушает концерт по заявкам.

Пашу вернули в его камеру-одиночку и оставили там закованным в наручники. Когда менты удалились, за дверью что-то щелкнуло, и телевизор, висевший над толчком, заработал. По нему транслировали видеоклип кудрявого сладкоголосого исполнителя, уже знакомого Паше по песне «Ой, мама, разбомбим, разбомбим!». На сей раз певец заголосил песню «Надежда, мой компас земной», судя по видеоряду посвященную Крупской. Все бы хорошо, если бы не оглушительная громкость, с которой певец атаковал барабанные перепонки несчастного узника. Поскольку Пашины руки были скованы за спиной, он не мог заткнуть ими уши, о чем еще сильнее пожалел, когда включился второй экран, на котором появилась хорошо знакомая ему Лика, то есть Лукерья Корчагина. Это была трансляция со сцены огромного концертного зала, где певица предстала в сопровождении многоголосого хора баб, как и она наряженных в платья до пола и высокие кокошники в форме кремлевских башен. Песня, которую хор надрывно тянул вслед за солисткой, носила название «Война отеческая, война священная» — узнал Пашка из титров, но слов разобрать не мог, поскольку рев двух телевизоров сливался в адскую какофонию, сводившую его с ума.

И когда он уже решил, что хуже быть не может, врубился третий телевизор, экран которого тут же заполнило лицо щекастого румяного блондина, похожего на Баскова. Одетый в бледно-голубой китель, расшитый серебристыми хохломскими узорами, он гарцевал по сцене в сопровождении трех танцовщиц развратного вида, наряженных в тельняшки, едва прикрывавшие задницы. Его надсадный вой влился в телевизионное трио, от которого Паше негде было спастись. Обезумев, он начал метаться по камере, натыкаясь на стены и поминутно падая. Тем временем кто-то, находившийся снаружи, решил, что имеющейся громкости недостаточно и добавил звука. Повалившись на пол, Паша завыл и принялся колотить ногами в дверь.

После того, как он подписал чистосердечное признание, ему вкололи успокоительное, выдали казенные трусы на смену и перевели в общую камеру, где также не было окон, но не было и телевизоров.

В камере, рассчитанной на двоих, к приходу Паши уже обитали четверо. На одной из коек, положив под голову седую бороду, сладко похрапывал бомж в обоссанных трениках и реглане с символикой Олимпиады-80. На другой койке сидели двое мужчин цивильного вида: полноватый брюнет лет сорока с курчавыми волосами и черной повязкой на левом глазу, а также бритый наголо тип примерно того же возраста, с пронзительным взглядом, с изможденным худым лицом и впалой грудью. Четвертый постоялец неопределенного возраста комфортно устроился на полу в луже собственной блевотины и с блаженным видом разглядывал потолок камеры, не обращая внимания на своих соседей.

Кудрявый брюнет поприветствовал Пашу, затем поинтересовался, как тот здесь очутился. Бритоголовый молчал, сверля вновь прибывшего взглядом. Присев на край койки рядом с одноглазым, Паша ответил, что у него возникли разногласия с милицией — про пикантные детали вроде мнимого изнасилования буфетчицы второго разряда он решил умолчать. Его собеседник оказался более словоохотлив, и через полчаса Паша уже был хорошо знаком с его биографией.

Нового знакомого звали Берий Соболев, и он был известным иконописцем, а если верить его самопрезентации, то «лучшим в Священном Союзе». Среди самых значимых его работ — роспись Пещер Святого Феликса в Сталинбурге и оформление Храма Святого Владимира на Крови, что в Ленинграде. Кроме того, он являлся разработчиком правоверного шрифта «Берий Кириллик», который активно применялся как в наглядной агитации, так и в заставках телепрограмм. Также Берий был одним из самых популярных в Священном Союзе звонарей — Паша поначалу подумал, что речь идет о духовной музыке, но потом открыл для себя, что слово «звонарь» в их разговоре носило другое значение. Так называли членов сетевой общественной организации «Всесоюзный Колокол» — проще говоря, блогеров.

За все время, пока Берий Соболев набивал себе цену, бритоголовый мужчина не издал ни звука. Когда Паша попробовал к нему обратиться, тот лишь промычал в ответ и отвел взгляд.

— Он не будет с тобой разговаривать, — объяснил Берий Паше. — У него языка нет.

Товарищ Соболев охотно поведал историю Клима Флоренского — так звали безъязыкого. Клим был известным в Сталинбурге юродивым, по словам Берия специализировавшимся на подвигах во имя веры или, иначе говоря, на священных жертвах. Язык, который он несколько лет назад собственноручно отрезал, стал первой из такого рода священных жертв. Отрезанный язык был помещен им в задницу любимого коня товарища Птушки — к счастью, речь шла не о живом коне, а о конной статуе генсека, установленной на территории Кремля. Таким образом Флоренский показал, на какие жертвы он готов пойти, чтобы продемонстрировать свое почтение духовному лидеру правоверного государства.

Но Клим на этом не остановился — спустя несколько месяцев он отрезал себе яйца и зарыл их в парке неподалеку от Красной площади. Этот символический жест, призванный сделать столичную землю более плодородной, также привлек к себе внимание общественности — о подвиге Флоренского написали газеты «Правда», «Труд», «Красная хоругвь» и журнал «Садовод-любитель».