Беспокойный ум. Моя победа над биполярным расстройством - Кей Джеймисон

Уже давно я поняла, что необходимо что-то делать с перепадами настроения. В конечном итоге я выбирала между визитом к психиатру и покупкой лошади. Но почти все мои знакомые общались с психиатрами, а я продолжала верить в то, что со всеми проблемами должна справляться самостоятельно. Так что я остановилась на лошади, приобрела самую упрямую и нервную лошадь из всех возможных, лошадь с характером Вуди Аллена, только не такую веселую. Воображение рисовало мне прелестную картину: лошадь, едва меня завидев, навострит уши, радостно заржет, подбежит ко мне и будет тереться о бриджи, выпрашивая сахар. Вместо этого я получила крайне беспокойное, слегка хромое и не слишком умное животное. Она пугалась змей, ящериц, людей, собак, других лошадей – в общем всего, что встречала на своем пути. При этом она вставала на дыбы и неслась куда глаза глядят. В этом была некоторая польза: когда я скакала на ней, то была слишком испугана, чтобы чувствовать себя депрессивно. А когда чувствовала себя маниакально, я ничего не боялась и безумные скачки мне вполне подходили.

Покупка лошади была не только безумным решением, но и неимоверно дорогим. Гораздо проще было взять эти деньги и просто скормить их лошади. Кроме подков и упряжки, ей требовался регулярный прикорм в виде специальных гранул, которые оказались дороже хорошего бренди, а еще специальная ортопедическая обувь, чтобы избавиться от хромоты (по крайней мере попытаться это сделать). По сравнению с этой обувью Gucci казался пустяком, и постепенно я дошла до понимания, почему людям иногда хочется пристрелить торговца лошадьми, а потом и саму лошадь. В конце концов мне пришлось признать, что я всего лишь аспирантка, а не доктор Дулиттл и даже нисколько не Рокфеллер. Я продала лошадь и вернулась к лекциям.

Я наслаждалась учебой в аспирантуре так же, как жизнью в Сент-Эндрюсе, и нагоняла упущенное в студенческие годы. Оглядываясь назад с высоты своего нынешнего медицинского опыта, понимаю, что это была лишь ремиссия, типичная для первых лет развития маниакально-депрессивного психоза, обманчивое облегчение тяжелой болезни. Но тогда я решила, что полностью вернулась к своему нормальному состоянию. В те дни я не знала слов и терминов, которые могли бы объяснить эти ужасные перепады настроения.

Аспирантура была периодом свободы не только от болезни, но и от жесткого расписания студенческих лет. Я пропускала примерно половину лекций, и это не было проблемой. Пока аспирант справляется с программой, не важно, какими путями он этого добивается. Я тогда была замужем за французом, который был не только талантливым художником, но и необычайно добрым и мягким человеком. Мы познакомились в начале 1970-х на обеде у общих друзей. Это была эпоха длинных волос, общественных беспорядков и протестов против войны во Вьетнаме. И я была рада встрече с человеком совершенно аполитичным, умным и преданным искусству. Мы были очень разными, но обожали друг друга. Разделяли страсть к живописи, музыке и природе. Я тогда была тонка, как тростинка, и устремлена к активной общественной жизни, стремительной академической карьере и большой семье. На фотографиях того времени запечатлен высокий, необычайно красивый мужчина с темными волосами и карими глазами, который на всех снимках остается верен этому образу. А рядом с ним – молодая женщина, поражающая своим непостоянством. На одном снимке она смеется, распустив длинные волосы по голым плечам, на другом – строго одета, серьезна и задумчива. Мои прически менялись вслед за настроением. Я носила длинные волосы до тех пор, пока меня не захлестнул приступ недовольства собой. Решив, что мне помогут только радикальные перемены, я постриглась под мальчика. Настроения, стрижки, наряды менялись от недели к неделе. Мой муж, напротив, был очень уравновешен, и мы вполне дополняли друг друга.

Через несколько месяцев после знакомства мы поселились в маленькой квартире на берегу океана. Это была вполне спокойная жизнь, заполненная друзьями, фильмами, поездками на юг – в Калифорнию, Сан-Франциско, Йосемити. Надежность нашего брака, близость добрых друзей и интеллектуальная нагрузка моей учебы поддерживали уют этого мира.

Я начала осваивать экспериментальную психологию, в первую очередь ее физиологический и математический аспекты, но после нескольких месяцев клинических исследований в больнице Мэдсли в Лондоне решила переключиться на клиническую психологию. У меня был не только профессиональный, но и личный интерес к этой науке. Моя научная работа, которая ранее включала статистические методы, биологию и экспериментальную психологию, теперь сосредоточилась на психофармакологии, психопатологии, клинических методах и психотерапии. Психопатология, наука о психических расстройствах, оказалась чрезвычайно интересной. Общение с пациентами требовало интеллектуальной и эмоциональной отдачи. Хотя нас и обучали ставить клинические диагнозы, я по-прежнему не видела связи между описаниями маниакально-депрессивного заболевания в учебниках и своими личными проблемами. Это было нечто противоположное обычному синдрому студента-медика, который начинает искать у себя все изучаемые заболевания. Я никогда не рассматривала свои особенности в контексте изучаемой науки. Сейчас моя тогдашняя слепота кажется просто непостижимой. Но я заметила, что мне проще вести психотических пациентов, чем многим коллегам.

В те времена клиническая психология и психиатрия чаще связывали психоз с шизофренией, а не с маниакально-депрессивным заболеванием, и я не многое узнала об аффективных расстройствах. Тогда процветал психоанализ, и в первые два года работы с пациентами моими супервайзерами были почти исключительно психоаналитики. Психотерапия была сфокусирована на разборе детского опыта и конфликтов, интерпретации снов и символов. Более медицинский подход, основанный на диагнозе, симптомах и лекарствах, получил распространение позже, когда я уже приступила к интернатуре в Институте нейропсихиатрии Калифорнийского университета. У меня было много разногласий с психоаналитиками, особенно с теми, кто выступал против лечения тяжелых психических расстройств медикаментами, даже после того, как литий и антидепрессанты доказали свою эффективность. Но полученный в начале карьеры опыт психоаналитического мышления оказался бесценным. С годами я подзабыла многое из психоаналитической терминологии, но наука была интересной. Я никогда не могла понять весьма произвольное разделение на «биологическую» психиатрию, которая делала акцент на медицинских причинах и методах лечения психических заболеваний, и «динамическую» психологию, сосредоточенную на процессах развития, структуре личности, конфликтах, мотивации и подсознательном.

Крайности всегда абсурдны, и меня поражало, до чего может довести некритичное мышление. На одном из занятий мы изучали, как проводить различные психологические тесты, в том числе на интеллект, например Шкалу умственных способностей взрослых по Векслеру (WAIS), а также личностные тесты, такие как тест Роршаха. Первым моим испытуемым стал муж. Как художник он блестяще справился с визуальной частью WAIS. А его ответы на тест Роршаха были одними из самых оригинальных, какие я когда-либо видела. Он со всей серьезностью отнесся к заданию нарисовать человека, уделив рисунку столько времени и сил, что я рассчитывала получить очень откровенный автопортрет. Но когда он показал мне результат своих трудов, я увидела очень старательное изображение орангутанга, длинные лапы которого тянулись к краям листа.