Шехерезада - Энтони О'Нил

— В каждом городе свои легенды, моя дорогая, — неожиданно и на редкость некстати высказался царь Шахрияр. — Вроде твоих сказок. Фантазия. Но не будем, не будем, — запнулся он, чувствуя неодобрение жены и видя, как Гарун на него щурится, точно впервые видит.

«Кем он себя считает, — недоумевал халиф, — этот дюжий чужак, от которого несет чесноком и карри, одетый по-зимнему в складчатые горохово-зеленые одежды, закутанный в шарфы, в конической абрикосовой шапке ненавистного персидского стиля? Что пытается доказать? Неужели действительно верит, будто сам получил приглашение, а жена его только сопровождает? Что тогда говорить о его письмах с бредовыми похвальбами, будто он непревзойденный наездник? Въезжал в аль-Хульд, точно по раскаленным углям, морщась на каждом шагу. Мнит себя любимым и знаменитым не меньше Гаруна? Похоже, даже свита держится от него подальше как от прокаженного. Провозглашает себя государем, но, если на то пошло, сразу видно, что это просто тень рядом с факелом. Жирный вырождающийся ублюдок, ничтожество в пышных одеждах тирана из крошечного, никому не известного царства в безнадежно раздробленных Индиях. И в то же время мужчина, лучше всех знающий Шехерезаду».

— Мы направляемся к конногвардейцам? — поспешно уточнил царь.

— Ив арсенал, — спокойно добавил Гарун.

— Легенды о мастерстве повелителя правоверных, как наездника, о его искусстве в битвах и играх, достигли даже Астрифана.

— Не просто легенды, — поправил халиф.

— К-конечно, — запнулся Шахрияр. — Знаете, я и сам был когда-то хорошим наездником. А теперь…

Неожиданная нотка скромности вслед за подобострастным комплиментом, против которых он возражал очень редко, заставила Гаруна сурово одернуть себя. Он знает о своей склонности к заведомо презрительному отношению к чужеземным правителям, отчасти из-за подозрительности, унаследованной от Джафара аль-Бармаки. Может быть, — даже, подумал он, мужу Шехерезады стоит посочувствовать. В конце концов, Шахрияр прожил с ней двадцать лет, убитый, смущенный ее красотой и достоинством. Неудивительно, что постарел, затрясся, наполнился желчью. Понятно — нет, возможно, — так и не смог к ней привыкнуть.

Даже невозмутимые стражники, выстроившиеся перед казармами, при виде Шехерезады смешивают ряды. Лошади понимающе ржут. Серебряные печи на дворцовых кухнях никогда не казались столь тусклыми, арсенал — таким скудным, сами золотые двери Зандаварда поблекли перед ней. От ее пышности и округлости дух захватывает. Косноязычный Гарун с липкой кожей, охваченный абсурдными головокружительными эмоциями, возложил за это вину на паутину Круглого города и буквально споткнулся, едва не упав, стремясь поскорее вырваться на волю. Но и вернувшись в убежище аль-Хульда, петляя между колоннами из просвечивающего алебастра, никак не мог собой овладеть. Видя груди Шехерезады, он готов был завопить во все горло; при осмотре тронного зала с шелковыми драпировками из Антиохии неотрывно косился краем глаза на полный живот. Прямая противоположность возмутительному современному стилю — девушки с пчелиными грудями, выпирающими костями, бескровной кожей, — противоположность поистине замечательная, на взгляд Гаруна, который при всем своем могуществе не имел никакого влияния в мире моды. Даже когда удавалось отвести глаза, внимание все равно было приковано к ней. Халиф быстро провел гостей через административные помещения к огромному вольеру, где под гигантской золотой сеткой сидели на посеребренных жердочках горлицы, дрозды, соловьи, попугаи.

— У нас в Астрифане тоже есть вольер, — сообщил царь Шахрияр, почти крича, чтоб его было слышно сквозь звонкий щебет. — Почти такой же.

Что за наглое сравнение!

— Я передам госпоже Зубейде, — язвительно посулил Гарун. — Птицы — ее страсть.

— Саму Зубейду называют птицей страсти, — вставила Шехерезада.

— Она… прекрасный попугай, — уточнил халиф, и Шехерезада искренне рассмеялась.

— О, это мне бы польстило сравнение с попугаем, — криво усмехнулась она.

«Ты — райская птица», — чуть не выпалил Гарун, вовремя удержавшись.

— Молю, чтоб царица прожила столь же долго, как любимый попугай Зубейды, — проговорил он вместо этого, — очевидец битвы при Таласе[27].

Проследовали в сад, который Гарун недавно переименовал в сад Наслаждений, отведя ему роль одной из вымышленных Шехерезадой достопримечательностей Багдада; пруды в тени кипарисов, сводчатые шпалеры, увитые фиалками и розами; оловянные фонтаны в виде львиных голов из красного золота, рассеивающие алмазные струи.

— Если позже выдастся время, — нельзя ли побывать во дворце Статуй? — вставила Шехерезада, — имея в виду другую сказочную выдумку, которой Гарун не нашел подходящей замены.

— Дворец… закрыт, — выдавил он. — Обновляется.

— Ну, тогда при следующем визите, — кивнула она.

Намек одновременно взволновал и устрашил халифа — она намерена вернуться; возможно, думает регулярно наезжать в Багдад.

В зверинце с дикими животными служители продемонстрировали охотничьи навыки ласок, хорьков и волков, после чего разыгралась небольшая драма — белая пятнистая пантера, последнее приобретение Гаруна, не пожелала проснуться, даже когда у нее под носом соблазнительно помахали бараньей ногой. Охранник приблизился к логову, ткнул зверя палкой. Пантера бросилась, вцепилась ему в руку, вырвала кусок мяса. Страж с порванными сухожилиями, обливаясь кровью, шатаясь, исчез за скалой. Взбешенный некомпетентностью служащего, халиф торопливо увлек официальную процессию к клетке рыси.

— Бедняга, — посочувствовала Шехерезада, оглядываясь назад. — Ему своевременно окажут надлежащую помощь?

Вопрос грубоватый, но, как ни странно, Гарун себя почувствовав виноватым, заверив:

— Рану сейчас же осмотрят лучшие врачи.

— Если понадобится, у меня есть свои.

— И у меня есть свои. Лучшие в мире.

— Манка? — уточнила она, видно, пытаясь напомнить о долге.

— Возможно, и он, — подтвердил халиф.

— Хотелось бы отобедать с несчастным смотрителем позже, когда он оправится.

— Постараюсь… не разочаровать царицу, — пообещал Гарун.

И тут же, по-прежнему слыша себя со стороны, почувствовал прилив тревоги. Самый могущественный владыка на свете, не терпящий доже намека на дерзость, растаял перед всемирно известной хитростью женщины из далекого мелкого царства. Винить ее не в чем — характер у нее явно напористый и рискованный. Не менее ясно, чем объясняется его слабость: неуправляемым сладострастием, свойственным многим великим историческим мужам. Только недавно он познакомился по переводам санскритских текстов с потрясающим разнообразием индийского сексуального опыта — поза лягушки, поза козла, кульбит с переворотом, хвост страуса, винт Архимеда. Красноречивые возбуждающие названия почти криком кричат, просят испробовать. Нельзя отрицать, что, возможно, он специально пригласил Шехерезаду в надежде на персональное обучение восточным способам любви.