Боевые псы не пляшут - Артуро Перес-Реверте

– В добрый час. Ты стала еще краше… Когда ждете прибавления?

– К лету.

– Славно. Это ведь второй помет?

– Третий.

– Ого… Вы так до сотни дойдете. Или еще дальше.

– Боже упаси! – засмеялся Понго. – Надеюсь, что нет.

Мы простились с ними и пошли дальше. И через три квартала, когда на узких улицах стали сгущаться тени, издали увидели добермана Гельмута и двух его дружков-неонацистов. И увиденное нам не понравилось.

Они окружили и притиснули к стене хилого блохастого пса. Мы с ним были шапочно знакомы. Звали его, кажется, Мавром. Прибыл он, спрятавшись в грузовике, откуда-то из Марокко или вроде того. Ошивался на свалках, и, полагаю, со дня на день муниципалы должны были накинуть ему петлю на шею и свезти к Воротам, Откуда Не Выходят. Его ожидал смертельный укол и путь к Темному Берегу. Несчастное обездоленное существо, лишенное будущего, – одна из множества брошенных и беспризорных собак, о которых мы и вспоминали-то лишь изредка, потому что и без них забот у каждого из нас полно.

Что же касается Мортимера, то для понимания дальнейших событий надо хоть немного знать его. Он – кобель таксы, как и было сказано. Короткие лапки, длинное туловище, мощная шея. Над землей возвышается сантиметров на тридцать, не больше. Однако при этом – упорен, настойчив, задирист, с замашками первого удальца-забияки на деревне, рожденного, чтобы охотиться и ставить жизнь на кон, хотя в его случае – это лишь дань семейной традиции. Но, кроме того, как я, кажется, уже сказал, есть еще кое-что. Порыв. Напор. Страсть. И едва лишь он увидел Гельмута и его дружков, как кровь в нем вскипела.

– Ненавижу эти квадратные башки, – сказал он.

И направился было прямо к ним, но я придержал его за хвост.

– Они опасны, – предупредил я, не разжимая зубов.

– Я тоже, – сказал он, облизнув клыки. – Я в этот мир пришел, чтоб травить кабанов. Для разнообразия сойдут и нацики.

– Ты же чистокровный немец, – попытался я урезонить его. – И прадеды твои были такие же, как у них.

Он обиженно затряс ушами:

– Мои прадеды никогда не маршировали гусиным шагом. У нас, у такс, лапки для этого слишком коротенькие. Улавливаешь разницу, Арап?

Он продолжал рваться вперед и подпрыгивать на месте, силясь высвободиться, но я по-прежнему удерживал его за хвост.

– Не заводись, ни к чему устраивать драку… Особенно – сейчас.

– Вот и не лезь, – он дернулся еще раз или два. – Сам справлюсь.

– Спятил ты, видно… Они всего лишь пристают к этой дворняге. Подумаешь, большое дело.

Он опять подпрыгнул на половину своего роста.

– Да плевать мне сто раз на заезжую дворняжку. Меня бесят эти kameraden[6].

– Они тебя убьют. С одного раза хребет перекусят.

– Это ты бабушке своей расскажи.

Говорю же – Мортимер был пес без комплексов. Он считал себя натуральным киллером и вел себя соответственно: люди называют это «ему сам черт не брат». Сдавшись, я выпустил его хвост, и коротколапая заносчивость засеменила к ним с надменностью тореро, идущего навстречу огромному быку.

– Эй! – пролаял он троице. – Эй, вы!

Гельмут и остальные – я уже рассказывал, что в этой шайке было два добермана и бельгийская овчарка – бросили Мавра и обернулись к новоприбывшему.

– Справились со слабосильным, а? Трое на одного, а?

Троица страшно изумилась. Сужу по тому, как они уставились на недомерка, пораженные этим миниатюрным воплощением боевого задора, которое щерило клыки и надвигалось на них неторопливо и очень уверенно. Потом они переглянулись – Мавр воспользовался этим и молниеносно, что называется, слинял, – и Гельмут, оправившись от удивления, изобразил на своей удлиненной, заостренной и опасной морде улыбку.

– Ты, карапуз, я смотрю, очень смелый, да?

– Кто карапуз? Я – карапуз?

– А кто же? Самый он и есть. Карлик.

– А вот когда я засаживал вашим мамашам, никого мой рост не смущал. Так-то, сынки.

Трое снова переглянулись в ошеломлении. Им не верилось, что такой недомерок может столь ретиво напрашиваться на драку.

– Мы же тебя пришибем, – пролаял Гельмут, сощуривая желтые глаза.

– Прямо вот одним махом или потихонечку-полегонечку?

– Ты уже мертв, дружочек.

Мне показалось, что Мортимер на миг задумался. А потом сказал:

– Ага.

И, крепче упершись растопыренными лапами в землю, напружив хвост и показав клыки, он пристально взглянул на них, а потом прыгнул и впился в яички того, кто был ближе.

В этом месте будет то, что писатели называют «эллипсис», то есть опущенные мною ненужные описания. Вы сами можете себе представить, какая после этого началась кутерьма. Через четверть часа мы с Мортимером шагали по берегу, направляясь на окраину, а перед этим задержались на минуточку, чтобы умыть окровавленные морды. Боевой такс, мать его так-с, вышел из схватки целым и невредимым, без единой царапинки. Я же слегка прихрамывал – в свалке кто-то цапнул меня раза два за ногу. Ибо не встрять я никак не мог. Увидев, что эти мрази бросились на Мортимера, я фыркнул, смиряясь со своей участью, и – делать нечего – побежал выручать его. И будь они хоть тысячу раз нацисты, прошу не забывать, что я – плод любви испанского мастифа и филы-бразилейро. Это – серьезно. И к тому же – профессиональный боец. А раз так, то я очень профессионально искусал Гельмута и его дружка Дегреля и обратил их в бегство, меж тем как второй доберман, которому Мортимер как впился мертвой хваткой в драгоценнейшее его достояние, так и не разжимал зубы, метался из стороны в сторону и завывал от боли.

– Зашибись битва вышла, – с довольным видом сказал мой соратник, с трудом переводя дух.

Я покосился на него и в последнем свете сумерек увидел, что мохнатые брови у него вздернуты, а рыжие усы приподняты над полуоткрытой пастью, где между крупных острых клыков ходит высунутый язык. Мортимер, по всему судя, был счастлив.

– Обожаю травить неонацистов, – сообщил.

И этот псих в образе псином рассмеялся. Ей-богу! Рассмеялся.

За крышами пламенел закат. Мы с Мортимером лежали на склоне холма, поросшем кустарником, и наблюдали за поселком.

– Слышишь, да? – спросил такс.

Разумеется, я слышал. Слышал, как лают собаки – то поодиночке, то все сразу, хором. Нам видны были и клетки, стоявшие на прогалине меж двух ангаров, крытых свинцом и листовым железом. Умирающий свет, хибарки и нескончаемый лай делали это место особенно зловещим – в полном соответствии с его названием[7].