Наган и плаха - Вячеслав Белоусов

— Да что ж тебе сказать?

— Берегла я тебя, жалость скребла — больной был, не тревожила.

— Теперь здоров. Выкладывай. Не бойся.

— Что ж мне опасаться? Что от твоих дружков слышала, то и передам.

— Давай и от тех дружков.

— Тимоху Молчуна из Саратова не успел забыть?

— Савельева? — удивился Турин. — Тебе его где видеть привелось?

— А там же, где просил ты его за бабкой приглядывать да за гадом каким-то.

— Разболтал тебе?

— Корнету он жалился на тебя, а я слышала ненароком.

— И чем же я обидел Тимоху?

— Обидел?.. — криво усмехнулась она. — Будто сам не ведаешь? Не обида то, подлую удавку едва не накинул ты ему на шею!

— Язык-то поганый прибереги для другого дела, Симка! — дёрнулся он на койке.

— Что слышала, то и передаю…

Турин во все глаза впился в женщину, руки его дрожали от напряжения, сжались кулаки — так и разорвал бы в клочья!

— Тихон из больницы, куда ты его упрятал, в ту же ночь дёру дал, — отступила подальше от койки Серафима. — И с дружками своими на кладбище промышлять отправился да там тебя и застукал.

Турин переменился в лице.

— Чего побледнел-то? Правду, значит, ворюга открыл Корнету?

— Ты говори, говори… — сверкнул Турин глазами, весь словно стрела на тетиве, догадался, о чём речь пойдёт.

— С подлюгой тем, что бабку под трамвай сбросил да за которым следить его просил, сам же ты и обнимался у могилы. Не ту бабку-то хоронил, Василий Евлампиевич?

— Не ту… — отвернулся Турин. — А чего он сам у меня побоялся спросить? Подошёл бы, так, мол, и так…

— А вы бы вдвоём в ту же яму и его! — хмыкнула она. — На машине вместе укатили, любезно беседуя. Объясни мне…

— Не тот ты человек, чтоб пред тобой ответ держать! — оборвал он её.

— А ведь спросит тебя Тихон с дружками…

— Спросит — отвечу. Тебя не выдам.

— За что же меня-то винить? Слово в слово и передала, что слышала! — изумилась она.

— За то и благодарен. Открыла ты мне глаза на многое, — Турин попытался изобразить улыбку, но кислой она получилась, вымученной. — Я всё в потёмках плутал насчёт той гадины. А после твоих слов и встали на место все детальки.

Он оглядел койку, обвёл тоскливым взором ненавистную палату:

— На волю бы мне. Залежался. Вокруг столько всего творится, а я как в колодце оказался. Слухами живу… Но сегодня ты глаза мне открыла на многое. Спасибо.

Серафима так к стенке и привалилась — смертельным холодом пахнуло от его слов.

Лёвка цену себе знал, наплевать бы ему да размазать на угрозы следователя-итальяшки, однако, когда тот упомянул ГПУ да открыто намекнул на поддержку друзей из грозной конторы, остро заломило у него под одной из лопаток — хорохорься не хорохорься, а связи не те, и предательский холодок предчувствия неминуемых неприятностей пробежал по ставшей слишком чувствительной его спине. Осознал полпред частного капитала всю пакость отвратительной лужи, куда засадил его по уши коварный Джанерти. Поэтому, несмотря на поздний час, едва распрощавшись с крайне озадаченным Иориным, покинул он салон мадам Алексеевой и понёсся разыскивать Максима Яковлевича Гладченко. Макс, если ничем и не поможет, даст верный совет, ситуация в верхах властных структур ему известна лучше других — истинный вождь в среде местных нэпманов, он не без оснований пользовался неприкасаемым авторитетом и считался признанным специалистом по части поддержки деловых контактов с представителями высшего начальства торгового и налогового отделов, экспертов, ревизоров и инспекторов всех мастей в рыбной промышленности, прочих чиновников государственного аппарата, а попросту — по взяткам и спаиванию нужных людей.

Как-то в узком кругу среди своих, подымая тост за процветание частного сектора в финансовом брюхе государства, самый башковитый из братьев Солдатовых, старший Пётр, метко заметил по этому поводу: «Подкупить советского чиновника — дело тонкое и деликатное, можно сказать, ювелирное. Не всякому дан божий дар владеть сим искусством, ведь каждый чинуша требует индивидуального обхождения и частички души. Но наш председатель рыночного комитета великомудрый Максимушка прекрасно владеет этим. Многие с полными карманами отважатся распахнуть дверь к алчущему чиновнику и выйти пустым, да не каждый при этом цели желанной достигнет, утрясёт все закавыки, сгладит углы и уйдёт, провожаемый благодарственным напутствием и не пустыми обещаниями…»

По собственным тайным признаниям Гладченко, а много приврать он считал зазорным, ежемесячные его траты на пивнушки, кабаки да рестораны для чинуш, кроме регулярных отстёгиваний целевых подачек и сувениров, составляли от пяти сотен рублей до тысячи. Компаньоны его по рыбной части трудились и собирали эту обязательную дань, а уж он ведал кому, когда и на какие цели всучить, справляясь с обязанностями как нельзя лучше. Впрочем, некоторые чиновники не дожидались его прихода, ловили Гладченко сами и попрошайничали, жалуясь на прорехи в карманах. А уж когда заявлялся он в их кабинеты и шёл величавой походкой между столов, шептались, не скрывая радости: «Открывай карманы, деньги идут!» И звучало это ласково, с почтением, а то и дружески.

С бьющимся сердцем жаждал встречи с этим человеком Узилевский, однако горькое разочарование пришлось ему испытать — отбыл Максим Яковлевич на низа с рыбопромышленником Штейнбергом, сообщила домработница; толком она ничего не знала, да и уверен был Лёвка — не слетит с её языка лишнего, приучил строгий хозяин к порядку.

Визит к купцам Чубатову и Морозову оставил он на утро, но и там ждала неудача, оба в городе отсутствовали уже несколько дней по той же причине, дежурили на промыслах. Да и как иначе — какой добрый хозяин не печётся насчёт своего добра в грозную пору, когда вроде отступила стихия, но всем известно её коварство!

Оставалась надежда на Антона Нартова, тут ему и повезло. Дом знатного рыбодобытчика, как и положено, высился на бугристом берегу Волги, защищён от всех напастей земляным валом и надёжным частоколом; там, у лодок, и застал его Узилевский. Раскрыл было рот Лёвка, а Нартову объяснять ничего не пришлось, знал почти всё Антон, костерить в хвост и в гриву начал Лихомера, треклятого Клопа, заслужившего такую кличку у метких на язык рыбодобытчиков. Рвал и метал Нартов, рассказывая, как втянул их в гнилое своё дело коротышка жид, хотя и не подписывали они с Чубатовым и Морозовым никакого заявления, тряс их в своём кабинете губернский прокурор Арёл, стращал тюрьмой да конфискацией всего нажитого. По этой причине удрали с глаз долой перепуганные насмерть Чубатов с Морозовым, порешив на низах отсидеться, он сам собирался да вот задержался некстати, иначе и его не застал бы Узилевский.

Выслушав его страхи, смекнул погрустневший Лёвка, что вряд ли удастся сподвигнуть Нартова на поганое дело, однако отступать было некуда, и он заикнулся про свою беду. Сообразил, конечно, не пугать совсем, не посвящать во все тонкости, а начал с малого: