Неоконченная хроника перемещений одежды - Наталья Черных

– Все равно не понимаю работающих людей, – вздохнул Володя.

Хвалила свою работу: книги, пространство любимого города, людей, которые улыбаются и узнают, покупают новые выпуски в один и тот же день недели, почти в один и тот же час. Но мне было очень тяжело физически. Это был камень на всей жизни, а не любимая работа. Принимала этот камень почти с любовью – ведь это растянутое в пространстве-времени самоубийство. А это было хорошо – уничтожать себя. По частям, почти с удовольствием наблюдая, как после каждого рабочего дня остается все меньше и меньше того существа, которое страдало по Ванечке и грубило матери, только что вернувшейся из Почаева.

Киса к концу августа стал одним из управляющих – разводящих, как колоритно шутили продавцы, – книжной конторы. Моей работой он был доволен, но выходила на лоток все же реже, чем он надеялся. У меня были две причины, по которым могла работать только два дня в неделю. И обе причины для конторы и для Кисы, как управляющего, были несущественными. Первая: физическая слабость. Вполне могла упасть в обморок от недосыпа, на книги, выпив крепкий эспрессо из ближайшего лотка. Могла невинно, как фея, заснуть на лотке днем, и ничего с этим мгновенным засыпанием сделать невозможно было. Вторая причина: творчество. Остервенело рисовала на обратной стороне обоев, на альбомных страницах, на старом дедовом ватмане чем только можно. Акварелью, кофе, чаем, пастелью. Одежду, руки, ноги, головки с прическами и снова одежду. Юбки, жакеты, туфли, пальто и платья. Коробку пастели, немного пережженной, самодельной, но чрезвычайно красивой, сорок цветов, купила на Измайловском вернисаже. Ванечка, показавший мне продавца, сказал, по-кошачьи растянув слова, как будто это он купил пастель:

– Илин оттяг. Мордочка, руки и штаны в пастели.

Приехав к Володе, долго и влюбленно смотрела на коробку и одновременно думала о том, что нежный, заботливый Ваня мерзок, но поехала с ним на добычу важного инструмента творчества. А незаботливый любимый Никита все еще недоступен. И не будет доступен никогда.

– Сумасшедшая ты девка все же, – почти восхищенно сказал Володя, увидев свое лицо на картонке от Лялиных чулок. Лицо было, конечно, искаженным, Модильяни посмеялся бы и не простил того, что поняли его неправильно.

Книготорговая точка, на которой чаще всего появлялась и за ассортиментом которой следила, располагалась сразу при выходе из метро. Это было новое место, и его нужно было прикармливать. Продавцом была разговорчивым, вежливым и забавным. Но как оказалось, могу довольно резко ответить и даже пойти на небольшой конфликт. Сразу же поняла: разговор вести нужно с позиции «а кто вы такие», потому что «а кто ты такая» – имеется в «дано», и это не лучший ресурс для торговли. «Вы не читали Стивена Кинга? Мне вас искренне жаль». Бог миловал, ничего страшного со мной не случилось.

Прекрасный храм и причастие не забылись, они ушли в глубокие слои. Но пока что было трудно вернуться к ним. Меня несло – была счастлива, насколько это возможно было тогда, – безоглядно, не жалея о тратах, внутренне не прекращая любоваться Никитой.

– Это лучшие годы моей жизни, – говорила себе тогда, – о том, что впереди, еще не возникают мысли, а о том, что было, нет сожаления. И так мягко, так легко пока забывается все тяжелое. Нужно любить, чтобы не сойти с ума. Когда любовь, даже эта неразумная влюбленность, исчезнет, душа начнет умирать, а ум сморщится, как пересушенный гриб.

Хотелось жить, как хочется пить, но жить было нельзя. Такой, как мне, жить нельзя, и это сказала себе прежде, чем сказали другие. После того как наговорила резкостей, после того как оскорбила намеренно. У меня, для меня, и ради тогдашнего небольшого рая был Никита, и он был великолепен.

– Илька, почему Булава начала рисовать картинки из «Бхагават-Гиты» после разговора с тобой? Ты на нее так повлияла?

Никита сказал это, как мог только он: с золотым теплом, без тени укора, хотя его антихристианские настроения мне были известны лучше, чем кому-либо. Булава, Маша Буслаева, была очень высокого роста, яркая проститутка, но Никите и мне вслед за ним она была близка болезненностью и чистой тонкостью чувств.

– Она же не то, что говорят о ней. Она просто очень большая, но беспомощная и нежная.

Это была правда. Булава жалела всех, не жалела себя и деньги, что для ее профессии было непорядочно. Впрочем, Никита был рядом, и Булава была под его защитой. Был еще Костя, сутенер, пианист и пройдоха.

Булава жила у Никиты время от времени, но полуофициально. Родители его знали, видимо, переживали за сына, но в детали его отношений с новейшим оружием не вникали.

После того как Булава нарисовала моей пастелью на Никитином ватмане три головы: старую, молодую и младенческую – после старой, принялась рисовать сама. Никита вошел, когда бабочка с телом женщины уже развернула крылья.

– Если бы в глубине Италии сохранилось язычество, а христианство не стало бы воевать с ним, такие изображения назвали бы иконами.

Расцветшая шиповником мысль у другого, кроме Никиты, вышла бы плохой калькой с хорошего безумия, но у Никиты она засияла золотом любви. Язычество для меня тогда было тучной эстетикой с неоправданной избыточностью. А христианство казалось истощенным.

– «Айлендс» «Кинг Кримсон» – это религия. «Лизард», который тебе так нравится, – это сказка. Ты пока еще не очень понимаешь разницу, но обязательно поймешь.

В тот рассвет мы слушали именно «Айлендс».

– В «Лизарде» все испортил флейтист, – вздохнул Никита.

Мне было немного обидно за любимый альбом. Никита не чувствовал его драмы. Хотя – зачем ему драма романтического героя, если мир спасти невозможно и Нины уже нет? На том, что уже нет ничего, мы отлично друг друга понимали.

Когда выдавался свободный день, брала все деньги, приезжала в священную рощу сталинских тополей и смотрела на окно Никиты: может быть, там открыта занавеска. Или подожгу ее своим взглядом, она исчезнет, и увижу Никиту. Когда Никиты не было дома, занавеска была закрыта. Думала, что Никита закрывает ее, когда он дома и не хочет видеть кого-то, скорее всего, именно меня, но это была слишком нервная мысль. От нее становилось не по себе. Ведь и так известно, что он терпит мою привязанность, да и сама ее терплю. Но чтобы прятаться от меня – иногда пыталась думать и так. Узнать об этом было бы разрушительно грустно. Но Никите не нужно было прятаться – он мог исчезать, когда хочет, никого не обижая. Он все же нежно был привязан ко мне, хотя и не сильно. Впрочем, что знала о его привязанности ко мне. Его мягкая общительность обмануть не могла. Человек он был скрытный и замкнутый.

В двадцатых числах сентября было еще тепло. Под возлюбленной клетчатой зеленой, ирландского цвета, курткой у меня была отданная соседкой мамы тонкая водолазка. На коленях синих вельветовых брюк лежал Новый Завет в русском переводе. Обложка почти такого же цвета, что и куртка. Пошлость, но это было трогательно.

– Он спит? Или его нет дома? Даже если он удолбан, его нет дома, а я жду.