Пушки царя Иоганна - Иван Оченков

Вообще, для царя положено открывать ворота, но я человек скромный и потому, пока мой верный Корнилий тарабанит по воротам рукоятью надзака[10], спешиваюсь и подхожу к калитке. Та со скрипом открывается, и показывается лицо привратника. Обычно их называют «безмолвными», но это оттого, что они, в отличие от мирян, больше молчат. Монах меня знает и смотрит немного недоуменно, но я, отстегнув шпагу от пояса, сую ее своему телохранителю и решительно шагаю внутрь. Похоже, меня ждали немного позже, и потому не готовы к встрече, но я люблю сюрпризы. Навстречу быстрым шагом идут два монаха, сопровождаемые несколькими насельницами. Монахини не успевают за рослыми мужиками и почти бегут.

– Благословите, честные отцы, ибо грешен!

Первый из подошедших, довольно старый уже священник – здешний духовник отец Назарий, торжественно воздевает руку и осеняет своего царя двуперстием. Быть духовником в придворном монастыре – непростое служение, но и Назарий человек непростой. Пока мы приветствуем друг друга, второй монах – отец Мелентий смотрит на меня со строгим видом и помалкивает. В отличие от прочих, мой духовник меня неплохо знает и потому постоянно находится настороже. Постное лицо царя-батюшки его нисколько не обманывает, но пока я ничего не отчебучил, иеромонах сохраняет спокойствие. Я тем временем интересуюсь монастырскими делами, спрашиваю, всего ли довольно насельницам. Инокини, исправляющие послушание келаря и казначея, естественно, отвечают, что всего у них вдоволь. Во время Смуты обитель была не единожды разграблена. Особенно постарались, как это ни странно, не поляки-католики, а вполне себе православные казаки Заруцкого. Впрочем, с той поры прошло немало времени, монастырь отстроился заново и окреп, тем паче что высокопоставленные обитательницы, скажем так, имеют немалые возможности.

– А где досточтимая матушка игуменья?

– Али не признал, Иван Федорович? – раздается за моей спиной певучий голос.

Обернувшись, я выразительно смотрю на присутствующих. Монашки тут же вспоминают о недоделанных ими делах. Отец Назарий также находит благовидный предлог и отступает в сторону, а вот Мелентий, похоже, никуда не собирается. Ну и пусть, он наши сложные взаимоотношения знает, наверное, лучше всех. Я же внимательно смотрю на строгое и вместе с тем прекрасное лицо монахини.

– Здравствуй, Ксения Борисовна, – приветствую я дочь Годунова.

– Сколь раз тебе говорено… – вздыхает женщина, – Ольга меня теперь зовут! Инокиня Ольга.

– Как скажешь… досточтимая матушка.

– Спросить чего хотел, Иван Федорович?

– Да вот заехал узнать, каково поживаешь.

– Слава Господу, все благополучно у нас.

– Уже хорошо.

– Это ты велел Авдотье девочек сюда на богомолье водить?

– Можно подумать, ты дочь видеть не рада…

– Эх, Иоанн-Иоанн, ничего-то ты не понимаешь. Инокиня я теперь – Христова невеста, а ты мне мир да грехи мои забыть не даешь!

– Ты знаешь, что я про твои грехи думаю.

– Знаю. Ты что свои грехи, что чужие – таковыми не считаешь. Да только Господь-то все видит!

– Пусть смотрит.

– Не говори так!

– Не буду. С Марьей-то говорила?

– Нет. Благословила только. Ох, змей ты искуситель, а не царь православный!

– Ну вот, снова здорово! Я думал, ты с ней поговоришь да на путь истинный наставишь.

– Случилось чего? – встревоженно спросила Ксения.

– Да нет покуда, но может случиться. Уж больно своенравная девка растет. Пока маленькая, это забавно, а вот заневестится – хлебнет горя.

– Отчего это? – закручинилась игуменья.

– Разбаловали… ну ладно, я и разбаловал тоже. Сама знаешь, мои дети далеко, а Машка – рядом. Авдотья перечить и думать не смеет, а Анисим тот еще жук…

– Ты обещал ее за море увезти.

– Хоть в Стокгольме, хоть в Мекленбурге судьба у нее все равно одна – женская! Да и неспокойно в Европе скоро будет. Вон в Чехии уже заполыхало.

– А от меня чего хочешь?

– Не знаю, Ксения, а только повязала нас с тобой эта девочка.

– Жалеешь, поди, что искать ее взялся?

– Нет, царевна, много есть дел, о которых жалею, а про это нет. Она мне как дочка теперь.

– Странный ты.

– Разве?

– Еще как. Роду ты высокого и престол тебе с отрочества уготован был, а ты его будто и не хотел вовсе, а потому тебе судьба, словно в наказание, другой престол дала.

– В наказание?

– А как же, тебе ведь трон в тягость! Тебе бы коня, да ветер в лицо, да саблю в руки! Ты ведь и строишь если что, так сразу смотришь, как оборонять будешь. А если ремесло или хитрость[11] какую заводишь, так для того, чтобы рати водить способнее. Слух прошел, будто королевич Владислав войско собирает на Москву идти… а был бы поумнее он, так сидел бы дома да не будил лиха. Потому что тебе это только и надобно и ты этого похода ждешь больше него!

– Эко ты…

– Подожди, царь православный, не закончила я еще! Молод ты, и собой хорош, и женщины тебя любят, и ты их. Да только ни одну из них ты счастливой сделать не сможешь, и не потому, что человек ты плохой, а просто судьба у тебя такая. И коли ты добра Марии желаешь – оставь ее в покое! Пусть растет как растет, пусть не знает, кто ее родители, лучше ей так будет.

– Отчего же лучше?

– Да оттого, что близ престола – близ смерти! Я через то сколько горя приняла… и потому единственной своей дочери такой участи не желаю. Оттого и видеться с ней не хочу, и забота наша с тобой ей не нужна. Уж если Господь ее до сих пор хранил, так неужели ты в гордыни своей думаешь, что лучше с тем справишься? О детях хочешь заботиться? Так о своих побеспокойся, герцог-странник. Если бы ты хотел этого, так давно бы и жену сюда привез, и детей, и в купель их волоком затащил!..

Голос царской дочери сорвался, и она замолчала, но уже скоро справилась с волнением и закончила как ни в чем не бывало:

– Что еще посмотреть хочешь в обители нашей, государь?

– Да посмотрел уж на все, – вздохнул я, – разве что спросить хотел – прочие насельницы как поживают?

– Нечто они тебе жалоб слезных не пишут?

– Да пишут, наверное, только сама знаешь – до Бога высоко, до царя далеко. Мне иной раз и прочитать их послания недосуг.

– Так пойди сам спроси, раз уж пришел.

Говоря о письмах высокопоставленных монахинь, я слукавил. Отказать в просьбе инокини не то чтобы ужасный грех, но… «не по понятиям», короче. Тем более что большинство из них в монастырь попали насильно. Так что их «слезницы» читаются и по возможности незамедлительно выполняются. Впрочем, ничего сверхординарного женщины не просят: пищу, одежду, разрешение иметь служанок. Вопросы в принципе житейские и требующие вмешательства высшей власти лишь в связи с высоким статусом и монашеским положением просительниц. Моя бы воля, я бы их по вотчинам разогнал, чтобы глаза не мозолили. Решить этот вопрос мог бы патриарх, но вот его-то у нас и нет. Есть томящийся в плену у поляков рязанский митрополит Филарет, которого еще при живом Гермогене нарек патриархом Тушинский вор. Надо сказать, что отец Миши Романова в ту пору всячески подчеркивал, что принял этот сан, лишь будучи не в силах противостоять насилию самозванца. Но с тех времен утекло немало воды, и узник короля Сигизмунда рассылает по Руси грамотки, в которых жалуется на притеснения безбожных латинян и именует себя главой Русской церкви, претерпевшим за веру.