Пушки царя Иоганна - Иван Оченков

Наконец, усевшись, я делаю знак Вельяминову, и тот заканчивает титулование словами:

– …жалует своих верных слуг!

Собравшиеся дружно поднимаются и занимают свои места. В смысле, думские чины и духовенство рассаживаются по своим лавкам, стоящим вдоль стен, а земцы остаются толпиться посреди палаты. Затем вперед выходит Кузьма Минин и, поклонившись, разворачивает скрученный бумажный лист. Вообще-то бывший посадский староста давно пожалован в думные дворяне и награжден вотчинами, но по-прежнему является представителем городов. Читать он, кстати, не умеет, но шпарит по памяти так, будто заправский глашатай, читающий указ на площади:

– Великий государь, мы, верные твои холопы, припадаем к ногам твоим и просим милости!..

Разумеется, я знаю заранее, о чем будет говорить Минин, но форма превыше всего, и он подробно докладывает обо всех обстоятельствах дела. Если коротко, то все началось с жалоб посадских жителей на царских воевод, поставленных на кормление. Потомки удельных князей немало поиздержались за время Смуты и, оказавшись в провинциальных городах, решили, что настало самое время, чтобы восполнить потери, тем паче что практически полное отсутствие внятного законодательства открывает самые радужные перспективы для подобного рода деятельности. Города, правда, тоже не благоденствуют, и потому действия воевод не находят понимания у электората. К тому же царские подати тоже растут, но то царские! Так что, надежа государь, для тебя нам ничего не жалко, а вот от мздоимства – ослобони! Представители духовенства помалкивают, дескать, то дела мирские, думцы в основном тоже не реагируют, но есть и среди них буйные. Не дождавшись окончания «чтения», с места вскакивает князь Лыков и трубно кричит:

– Царь-батюшка, это что же за поклеп такой на слуг твоих верных! Они ночами не спят, все думают, как твоему величеству услужить да прибытки казны умножить, а черные людишки на них за то ябеды пишут! Конечно, со своим нажитым расставаться никто не хочет, но ведь то твои воеводы не для себя, а для твоего царского величества стараются!

Бояре, до сих пор сидевшие смирно, заметно приободряются и одобрительно кивают на каждое слово Бориса Михайловича.

– Так это, значит, курский воевода Юрка Татищев за-ради государя гостей[18] тамошних в клетку сажал и голодом морил, пока их родные не выкупили? – не без ехидства спрашивает у него Минин.

– Тебе бы, Кузька, по худости рода промолчать сподобнее! – зло огрызается Лыков, но тут же переменяет выражение лица и, глядя на меня, продолжает: – Что-то сомнительно мне, что все так и было! Может, эти гости подати не платили, а когда воевода осерчал, стали на него клепать неподобное!

В палате немедля поднимается гвалт, и все стараются перекричать друг друга. Наконец мне это надоедает, и Вельяминов по моему знаку стучит колотушкой в гонг, повешенный специально для таких случаев.

– Тиха-а!!! – ревет он во всю мощь своей медвежьей глотки, и шум понемногу стихает.

– Кто еще сказать хочет?

– Если позволишь, государь, – поднимается с места Романов.

– Говори, Иван Никитич!

– Слышно, в курских землях разбойники озоруют, – начинает он издалека, – а на воеводах много всяких служб лежит. Может, было то, в чем его обвиняют, а может, и не было! Может, он прибытков казне ради своевольничал, а может, дознание чинил над теми, кто татей укрывает, и подати тут вовсе и ни при чем. Разобраться надо бы.

– Уж не прикажешь ли, боярин, мне ехать в Курск да расследовать сие? – немного насмешливо говорю я.

– Да зачем же тебе? – нимало не смущается тот. – Разве мало у тебя слуг верных! Пошлем стольника какого, вместе с сыщиками, да пусть и разберутся на месте. Коли воевода виновен, так и привезут его в цепях на суд. Коли не виновен, так пусть сыщут, кто на него клепает, и тоже доставят!

– Это все хорошо, Иван Никитич, а только что с податями делать? Сам, поди, знаешь, нет денег в казне! Хоть опять пятину собирай.

– Что тут сделаешь, государь, – тяжко вздыхает Романов, – по старине надо!..

– По старине! – тут же начинают поддакивать бояре, потому что «по старине» для них все равно что бальзам на душу.

– И что, все с тем согласны?

– С мудрым словом как не согласиться! – с притворной улыбкой восклицает Лыков, и с ним дружно соглашаются сидящие на скамьях бородачи в горлатных шапках.

– А что там в старину-то решили об сем предмете?

– В семь тысяч пятьдесят седьмое лето Господне от Сотворения мира[19], – начал постным голосом дьяк Обросимов, – по повелению благоверного и всемилостивейшего государя Ивана Васильевича для исправления по старине судебника был созван Земский собор. На коем решено было, что подати во всех городах, посадах, волостях и погостах, не исключая и удельных, будут собирать старосты и целовальники, коих надлежит выбрать из числа местных жителей, и со всеми областями заключить уставные грамоты, дабы управлялись без царских наместников и волостетелей.

– Что, правда? – округляю я глаза. – Интересные обычаи были в прошлом! Хотя по старине так по старине. Быть по сему! Ты чего-то сказать хотел, Борис Михайлович?

Боярин продолжает стоять посреди палаты, как громом пораженный, то краснея, то бледнея – и я про себя надеюсь, что болезного хватит удар. Однако чаяниям моим сбыться не суждено, и князь Лыков справляется с волнением.

– Надежа-государь, – начинает он тихим голосом, – мудрость твоя велика, и не нам, сирым и убогим, обсуждать твою волю. Однако же хочу напомнить, что по решению собора не должно тебе жаловать вотчинами иноземцев, не состоящих в подданстве твоего царства.

Этот момент сценарием не был предусмотрен, и я не без интереса слушаю боярина. Впрочем, слушаю не я один. Думцы, духовенство и даже земцы жадно внимают ему, и лица у них, скажем так, не слишком благожелательные.

– Ты кого-то конкретно в виду имеешь? – нейтральным голосом интересуюсь я, тщетно пытаясь сообразить, о чем он говорит.

– Да про деревеньки под Тулой я речь веду, государь, кои ты своему розмыслу Рутгеру Вандееву пожаловал от щедрот своих. Он, конечно, не латинец, а все же не православный!

Среди собравшихся постепенно нарастает ропот. Наконец вперед выходит местоблюститель патриаршего престола митрополит Исидор и, вопросительно глядя на меня, спрашивает:

– Верно ли сие, государь, что ты иноверцу отдал земли с православными христианами?

Окинув взглядом настороженные лица собравшихся, я понимаю, что в данной ситуации не отшутишься: слишком уж серьезно они все это восприняли. Все дело в том, что я и впрямь отписал эти деревеньки Ван Дейку. Мой инженер испросил разрешения взяться за добычу железа и, самое главное – плавку чугуна. Получив таковое, он выписал из Голландии мастеров и вместе со своими земляками рьяно принялся за дело. На его родине эту технологию уже освоили, а у нас чугун именуют не иначе как «свиным железом» и выкидывают как брак. Если у Рутгера получится, то он обеспечит меня и мою армию пушками, ядрами и картечью, ибо медь с бронзой дороги, а каменными снарядами много не навоюешь. По заключенному мною с ним ряду, пушки и прочее он будет поставлять мне по цене в полтину за пуд. Сейчас их льют из меди, которая стоит как минимум вчетверо дороже, а уж готовые изделия – и вдесятеро. Излишки он волен продавать куда захочет, хотя есть у меня подозрение, что никаких излишков у него еще долго не случится. Столь радужные перспективы в свое время так меня увлекли, что я совсем позабыл о том, что мой голландец – иноземец и протестант, и, для того чтобы у Ван Дейка не было проблем с рабочей силой, пожаловал ему эти деревеньки. Кстати, в поместье, а не в вотчину. Кто же знал, что через это могут возникнуть такие проблемы?