Лорд из города теней - Оливия Штерн

Нет, я не испугалась: все-таки здесь есть живые люди, кого-нибудь да встречу, да и вокруг по — прежнему было светло, нарядно. Как-то нас возили из пансиона в ближайший город, и там даже позволили пройтись по лавкам, разумеется, под бдительным присмотром матушки, которая всегда была рачительной женщиной и не допускала пустых расходов. Однако, так получилось, что мы с Рут забрели в лавку местного игрушечного мастера, и там я и увидела это чудо: кукольный замок. Он был ростом с меня, и так старательно выпилен из фанеры, раскрашен и украшен, что невольно возникало впечатление о том, что замок этот — самый настоящий. Заглядывая в окна, можно было видеть комнаты, оклеенные настоящими обоями, маленькие стульчики, столы, кушетки и пуфики, темно-вишневые, бархатные. В полном восторге мы ходили вокруг, рассматривая это чудо, а когда добрались до самых нижних комнат, нашли в одной из них маленькую фарфоровую куколку со свернутой набок головой и отбитыми руками. Мне эта несчастная куколка потом долго снилась, мне казалось, что я должна была тогда выпросить ее у лавочника, принести в пансион и починить, как получится: сделать из ткани руки, приклеить к шее дощечку. Но тогда я оставила все, как есть, и мы ушли из лавки в странно подавленном настроении, хотя казалось бы — мало ли поломанных кукол бывает?

Замок Ферн был прекрасен, еще лучше всех кукольных замков вместе взятых — уже хотя бы потому, что был настоящим, но при этом меня не оставляло странное ощущение, что здесь что-то не так, и что рано или поздно я наткнусь на куда большую гадость, чем та изломанная куколка. Вопрос только в том, когда? Святая Матильда, сделай так, чтобы это случилось как можно позже, чтобы я, по крайней мере, уже к тому моменту хорошо знала замок и понимала, в какую сторону бежать.

Тем временем, поблуждав ещё немного, я оказалась в небольшой гостиной, обставленной мило и со вкусом, откуда двери вели в следующие комнаты. Здесь было так же светло, свет заходящего солнца искрился на шелковых обоях с позолотой, розоватыми бликами ложился на лакированную мебель — на высокий шкаф, на стол на толстых изогнутых ножках. По углам здесь стояли большие напольные вазы, расписанные синими хвостатыми карпами, а по стенам висели небольшие картины в резных рамах. Я осмотрелась, пришла к выводу, что таким образом можно было бы отделать комнаты для женщины. Стало любопытно, кто это: жена, любовница? И, поскольку вокруг по-прежнему не было ни души, а двери, ведущие в следующее помещение, были гостеприимно распахнуты, я на цыпочках шагнула вперед.

Следующая комната оказалась заставлена книжными шкафами. У окна стоял мольберт с закрепленным чистым листом шершавой акварельной бумаги, и тут же, на полу, валялся скомканный лист, как будто художнику не понравилось то, что было нарисовано. Я присела на корточки, подняла его и разгладила. Некрасиво это, конечно же, но меня никто и никогда не учил рисовать — а я мечтала запечатлеть то осеннюю бурую степь под хмурым небом, когда тучи на миг расходятся и серый день оказывается пронизан золотой колонной света, то разросшийся розовый куст, так оплетший старую беседку, что туда и войти было невозможно. Рисовать мне всегда очень хотелось, но, сколько бы ни пробовала, без знания должных приемов получалось очень неважно. По этой причине вот такое выбрасыванье рисунков казалось мне покушением на самое святое, как будто бы меня саму измяли и бросили — и именно поэтому, изнывая от жалости к загубленной красоте, я и подняла выброшенный черновик, быстро разгладила его на коленке.

Что ж, это был мужской портрет.

Был он выполнен углем, не очень умело ещё — но я бы и так не смогла.

И с листа бумаги на меня глядел вовсе не Оттон ле Ферн.

Лицо поражало правильностью черт. Я бы сказала, у людей не бывает таких лиц, они бывают только у святых, наверное, да и то не при жизни, а когда возносятся они на небеса, чтоб оттуда помогать оставшимся здесь. Нарисованный мужчина был молод, спутанные длинные пряди волос падали на широкий лоб и частично закрывали глаза. Последние получились лучше всего, непривычной миндалевидной формы, слегка приподнятые к вискам, отчего они напоминали кошачьи. Но дело было в их выражении. Каким-то чудом неведомый мне художник смог вложить в глаза жизнь. И отчаяние. И горе. Глаза будто заглядывали мне в душу и, казалось, ещё чуть-чуть, и я услышу шепот неизвестного мужчины.

Ощущения были столь сильны, что я торопливо отложила рисунок на окно, поправила подол платья. Наверное, это сказывались события последних дней: мое отбытие в Ферн, беседа с Сарро, с самим герцогом, но мне продолжало казаться, что даже из оконного проема те глаза следят за мной, пристально, с отчаянием. Я решительно шагнула вперед — и замерла. Где-то впереди, в следующих комнатах, были люди.

Я расслышала тонкий девичий голосок, звонкий, словно хрустальный колокольчик. Невидимая девочка что-то торопливо говорила, говорила… И ей отвечал голос мужской. Я не разобрала, о чем шла речь, но мужской голос показался донельзя приятным, мелодичным. Казалось, они спорили, горячо спорили: девичий голосок набирал высоту — и тут же резко падал до шепота, мужчина же отвечал совершенно спокойно.

Я решительно двинулась вперед: в конце концов, у кого-то ведь нужно было спросить дорогу к моей комнате? Ну, или хотя бы туда, где я могу найти прислугу?

Миновав ещё одну комнату, я наконец расслышала, о чем говорили.

— Почему ты заставляешь меня это терпеть и сам терпишь? — жарко и зло спросил девичий голосок, — я могла бы… могла бы его убить. Он мне доверяет.

— Потому что тогда меня не станет, плетения слишком хорошо на нем завязаны, — медленно, задумчиво ответил мужчина, — потерпи, мы что-нибудь придумаем… Вот, кстати, твоя гувернантка…

И он словно оборвал себя на полуслове, а затем — снова девичий голос:

— Ты ещё здесь? Эй!

Тут я быстрым шагом двинулась вперед и вылетела в просторную спальню. На краю широкой кровати сидела Солья ле Ферн. И никого больше не было в этой комнате.

— Вы? — зло прошипела она и сжала кулачки, — какого чистого вы здесь делаете?

— С кем ты разговаривала, Солья? — строго спросила я, изо всех сил стараясь скрыть собственное потрясение.

Взгляд метался по комнате. Да, это была спальня. Розоватые обои, модного оттенка «пепел розы». Кисейные занавески. Большие куклы в пышных платьях, аккуратно рассаженные по кушетке. И все. Ни следа мужчины.

— Ни с кем, — ответила девочка, но в ее голоске мне почудилась издевка.

— Послушай, — я подошла к ней поближе, — я же слышала мужской голос. Куда делся твой собеседник? Здесь есть тайный ход? Или что? Неужели ты не понимаешь, что такая маленькая девочка не должна принимать мужчин у себя в спальне? Что это просто недопустимо для юной герцогини?

Она сидела и смотрела на меня так, что, если бы могла, то убила бы. В огромных чернильных глазищах билась, пульсировала ярость, досада — и совсем чуть-чуть — страх.

— Солья, — уже мягче сказала я, — пожалуйста, не упрямься. Понимаешь, того, что происходит, не должно быть?