Караван в Хиву - Владимир Буртовой

Но внутренний вид казацкой столицы удивил самарян еще больше: на огромном черном пепелище поднимались украшенные богатыми наличниками новые рубленые избы и домишки пришлой бедноты, обмазанные глиной, с подслеповатыми окошечками, в которые и кошке влезть немалого труда будет стоить.

– Бог ты мой! – поразился Родион Михайлов, озираясь беспрестанно по обе стороны улицы. – Слыхал я в Самаре, что погорел Яицкий город, но чтоб так подчистую – не мнилось даже!

Федор Погорский и старый Авдей пояснили, что пожар случился два года тому назад, в августе. Теперь по указу губернатора Неплюева велено строить улицы шириной в двенадцать саженей[13]. А прежде царила здесь такая теснота, что и двум возам не разъехаться толком, осями цеплялись, и ругани оттого случалось предостаточно. Да и пожарам вольготно было гулять с крыши на крышу, особенно доведись быть ветерку.

Каравану, с трудом продвигавшемуся по заваленным обгорелыми бревнами и скарбом улицам к войсковой избе, неожиданно встретилось весьма странное шествие.

Впереди возбужденной толпы, не вплотную, а шагов за десять, шли двое. Один – низкорослый, в бирюзовом шелковом бешмете с ярко-красными галунами по воротнику и по бортам – вел на веревке избитого в кровь казака лет тридцати, не более. На казаке был немыслимо ветхий кафтан, продуваемый ветрами, как полусъеденная скотом крестьянская крыша по весне. Под кафтаном видна нательная, истрепанная от стирки сорочка. Широкие шаровары, на коленях заштопанные старательной женской рукой, заправлены в голенища разбитых сапог. Ведомый казак правой рукой защищал голову от ударов длинной увесистой палки и густым, униженным голосом то и дело просил встречных казаков, с трудом разжимая губы:

– Христиане, восчувствуйте! Братцы казаки, не дайте детишкам помереть с голоду!

Шествие поравнялось с самарянами и чуть приостановилось – богатый казак замешкался, выбирая, какой стороной обойти возы.

– Должно быть, вора изловили, – раздался за спиной Рукавкина равнодушный голос Петра Чучалова. – Теперь забьют до смерти, у них недавно был такой же случай, я слышал. Суровые здесь законы к лихоимцам…

Герасим при новом ударе палкой по казаку не выдержал, с дрожью в руках натянул вожжи, остановил коня. Не помня себя от гнева и жалости, соскочил на землю и закричал, шепелявя более обычного:

– Не смей бить, изверг! За что такое злодейство? – И тут же едва увернулся: длинная палка свистнула у него над головой, задела шапку и отбросила ее под копыта лошадей. Герасим отскочил, глазами зашарил, какой головешкой поувесистее запустить в нелюдя?

Его опередил Рукавкин. Он конем выехал чуть вперед, поднял руку, на которой висела длинная из сыромятных ремней плеть.

– Мир вам, добросердечные христиане, – с издевкой произнес караванный старшина. – Объясните нам, несведущим, за что страдает этот вольный сын вольного Яика?

Широкоскулый богатый казак тряхнул щеками-подушками, поправил азиатскую кривую саблю, поверх которой наложен желтый щегольский кушак с серебряными бляшками, дернул вверх бороду и с вызовом ответил:

– Не знаешь наших яицких обычаев, купец? Бит худородный казачишка Маркел Опоркин за долги, срок платежа которым истек вчерашним днем. Вот теперь собирает мирское подаяние, чтобы набрать потребное число денег. Таков обычай на Яике, – вновь повторил важный казак и попытался было поднять палку на ведомого. Но Рукавкин остановил его окриком:

– Вот как! Стало быть, Маркел не воровал у тебя? И велик ли долг казака, что ты так спешишь его возвернуть?

– Когда покупал себе дом средней величины, то брал много, шесть десятков рублев. Половину долга возвернул, за десять рублев взят у него худой конь, а двадцать рублев теперь собирает Христа ради!

– Много ли собрали? – допытывался Данила.

– Тебе-то что за печаль? – набычился было казак на дотошного купца, но, помедлив малость, ответил: – Одну треть собрали.

– Что могут дать, сердечный человек, люди, когда у половины почти такое же лихо? – подал голос должник. – Восемь только рублей всего и собрали бедным миром. А кто побогаче – те за туманом живут от нас, нашего горя не видят. – Радуясь случаю передохнуть от побоев, Маркел вытер лицо серым платком, который ему заботливо подала казачка, помочив платок в кувшине с холодной водой.

– Что же двор его не возьмешь назад за долги? – спросил Данила и с сожалением посмотрел на избитого кощея-казака: как-то бедняге в зиму без дома с детьми быть?

– Двор-то наш сгорел в пожаре, – всхлипнула казачка с кувшином и торопливо укрыла худое с желтизной лицо краем черного потертого платка с кистями. – Был алтын, да и тот ветром унесло за тын…

– Второй день вожу, а проку мне мало, – проворчал вновь бирюзовый бешмет и с вызовом повернулся вдруг к Даниле Рукавкину: – Может, ты выкупишь, сердобольная душа? Кому не ведомо, что у купца мошна потяжелее казачьей! Купцу не спится – купец вора боится!

Рукавкин стиснул пальцами рукоять плети, по щекам прошла злая судорога. Больших сил стоило сдержаться от ответной грубости, но и уступать обнаглевшему казаку он уже не мог: отступить – значит выказать перед прочими казаками себя ему подобным. Данила без слов слез с коня, подошел к возу, на котором вновь уселся Герасим, развязал один из тюков и достал выделанную переливчатую шкуру черного волка. Подошел к казаку в бешмете.

– Возьми за этого человека. Да не считай впредь чужого достатка, чтоб своего не лишиться ненароком. А про таких, как ты, у нас говорят: убогий во многом нуждается, а скупой во всем. И еще тебе на память: скупые, что пчелы – мед собирают, да сами умирают. Бери шкуру! Этот диковинный зверь за Каменным Поясом, аж на Уйской линии крепостей взят капканом, пулей не порчен.

Глаза казака загорелись жадностью: черный волк – редкость. Он тут же бросил веревку на землю, принял шкуру на длинные не по росту руки и направился было прочь, к своему дому, решив не тягаться с купцом в словесной брани. Маркел Опоркин нежданно рассмеялся, обнажив острые редкие зубы, широко расставил длинные ноги и тут же заступил ему дорогу. Недавно униженный, человек вызывающе вырос перед богатым казаком.

– Три рубля с вас, почтеннейший Пантелей Селиверстович! Шкура-то не двенадцать рублев стоит, что были за мной.

– За шкуру я уплатил киргизскому купцу пятнадцать, – уточнил тут же Данила Рукавкин.

Богатый казак выдавил было крутые желваки на скулах, однако успокоился быстро, спорить на людях поостерегся, отсчитал серебро и ушел, свернув шкуру под левую руку. Настроение у него окончательно испортилось, и он зло сверкнул глазами, оглядываясь на толпу казаков и столпившихся вокруг Данилы караванщиков, проводивших его свистом и обидным смехом в спину.

Зато недавний должник Маркел Опоркин, так счастливо избежавший унизительных побоев, повеселел, расправил плечи. Он поспешно отвязал от руки веревку, не бросил ее, а ровненько смотал в связку, с улыбкой отдал жене.