Дыша духами и туманами - Геннадий Прашкевич

– А где они прячутся? Почему с вами не дружат? – засыпал я всех вопросами. – Может, это они увели Антона? А? Если уводили Фиалку, значит, и Антона могли?

– Может, и могли.

Татарин перелистнул лист альбома. Маленькое хитрое личико, пронзительные глаза, высокий лоб.

– Кум, что ли?

– Видишь, сразу узнал.

– Он-то, наверное, все знает про Антона?

– Может, и знает. Только не скажет. Ты зря не пошел на заимку…

– Сука!

– …поговорил бы с ним?

– Как я один пойду? Как мне узнать дорогу?

– Почему один? С братом Харитоном, – покивал татарин. – Вижу, что ты хорошо питаешься и много спишь. Пошел бы с ним, все бы и прояснилось.

– Как бы это я с ним пошел? Он на теплоходе спит.

– А вот сказался фактор. И на тебе сказался, – умно сказал татарин. – Ушел брат Харитон. Поздно вечером ушел. Сперва ведь на лодке плыть надо. К Большой лиственнице ушел, к волшебному дереву. На этот раз повел девку.

15

Напился я.

Но утром проснулся, будто толкнули.

Сам проснулся. Собрал рюкзак, сунул в карман спутниковый телефон.

Подумать только, ушел Святой! Тайком! Без меня! Понимал, что ушел он не тайком, да никто и не обещал мне дальних прогулок; тропа виляет по самому краю болота, тянется через сухостой, малинники, кое-где помечена вешками, кое-где подперта болотными «окнами» – эти подробности я выпытал у татарина и у врача. А добраться до начального пункта – скалы на берегу – можно на лодке. Обычно Евсеич привязывал лодку с внешней стороны теплохода. Невидимая, она тыкалась в борт, пускала по воде светлую рябь.

На воде и комаров нет.

16

Плыл.

Взмахивал веслами.

Боялся пропустить песчаную кромку берега и голую треугольную скалу, под которой швартовались когда-то баржи с врагами народа.

17

Песок поскрипывал.

Я знал, что скажу брату Харитону, когда догоню его.

«Привет, – скажу, – обдолбанный буратино! Тебе деньги заплачены зато, чтобы единственный пассажир увидел все, что можно увидеть в путешествии по реке. А я что вижу?» И все такое прочее. Может, про Антона спрошу. Видит Святой сквозь пласты времени, тем лучше. Пусть вычислит определенные силы, пославшие меня за ним.

Лодку я припрятал в прибрежном тальнике.

Взобравшись на косогор, увидел вешки, расставленные давным-давно.

Многие покосились, даже упали. Может, Антон их ставил, я ведь теперь шел по его последнему пути. Под вечными елями царил сумрак. Не к месту вдруг вспомнил, как одному моему приятелю девчонка (он отказался на ней жениться) шепнула на лекции: «Хочешь?.. В последний раз…» Ему бы, дураку, насторожиться, а он попер ночью в чужую общагу. Нежность взыграла. Ведь в «последний раз»! Говорят, это как в первый. Без стука толкнулся в обозначенную девчонкой дверь, воображение рисовало непосильные прощальные ласки. Кричать нельзя, никаких стонов, сжать зубы, молчать! За всеми стенами завистливые уши. В таком ожесточении, в таком неистовстве били моего приятеля сначала в темной общежитской комнатке, зажав потной ладонью рот, затем в женском туалете. Для устойчивости пытались усадить на унитаз. Наконец спустили с лестницы. Ему бы уйти с достоинством, так нет, стал отряхиваться, ворчать, что-то показалось ему обидным. Пошел на поводу определенных сил. Тогда те двое сверху спустились и гнали его еще два квартала.

Чахлая растительность.

Тяжелые, как головы, кочки.

Сыч в отдалении хохотнул: «Ты с какой улицы, пацан?»

Я не успел ответить, потому что метнулась за корявыми остовами сухих елей бесшумная тень. Сгорбленно, легко, с какой-то звериной точностью. Росомахи, кажется, питаются исключительно живым мясом… Бьют жертву так, чтобы ее только парализовало… Может, Антон не погиб, а одичал, кочует по тундре, возвращается в тайгу, купается вон в том озерце… Хотя, вряд ли. Тянуло от того озерца, как от бердского автобуса.

«Кто ел из моей чашки?»

«Кто сидел на моем стуле?»

«Кто спал на моей медведице?»

Надо было уговорить татарина пойти со мной. Или хотя бы врача. Все-таки спутник, все-таки не так страшно. А то ведь мелькает тень, точно мелькает. Я даже не удержался, крикнул:

– Кто ты?

Ответа, конечно, не последовало.

«Около двух часов утра пробудился я от глубокого сна и отчетливо услышал тяжелые шаги по мерзлому снегу. Потом издалека, из таежной чащобы, донесся гортанный звук, ни на что не похожий…»

В таких пересказах лесные (дикие) люди всегда выглядят олимпийскими чемпионами. Бегают, прыгают, взбираются по отвесным стенам – камни, ручьи, заледенелые поверхности им нипочем. Прыгают без шеста, переплывают реки, взбираются по косогору. Блохи не кусают их, мороз не тревожит. Найдя чашку, оброненную человеком, водят по ее дну пальцем: «Отверстия нет». Потом переворачивают: «И дна нет».

– Ты кто?

Сгорбленная тень затаилась.

Лесная дева, подумал я. Можно повесить штаны в кустах, она на них клюнет.

Клюнет, сама пойдет в руки. Привезу деву в Питер. Прямо на «Интерпресскон» – конвент фантастов. Сидорович с дерева упадет, когда такую увидит. Познакомлю ее с Борисом Натановичем Стругацким. С ним Лесная дева разговорится, главное, не оставлять ее потом наедине с Брайдером и Чадовичем. Среди писателей есть всякие, даже врачи, все равно лучше не оставлять Лесную деву с Брайдером и Чадовичем. Пусть поговорит с Борисом Натановичем, этого ей хватит на всю жизнь. Под Большой лиственницей, собрав зверей и соплеменников, будет рассказывать, как Борис Натанович деликатно посвистывая и постанывая на языке лесных, указал ей на то, что жизнь потихоньку налаживается…

– Ты кто?

Нет ответа.

Я готов был вернуться к лодке.

Холодок страха потом заливал спину.

Я чуть не заорал, когда впервые за последний месяц вдруг затренькал, задергался в кармане спутниковый телефон. Или я вышел из некоей мертвой зоны, или Роальд, наконец, решил дать мне ценные указания. Указания.

«Что ж ты, сука?..» – заорал я, включая кнопку входа.

Но откликнулась Архиповна: «Ой, ты чего?»

«Напугала!» – выдохнул я с облегчением.

«А ты ждешь звонка?»

«Конечно».

«А мне не сообщил, что уехал в область. Еле до Роальда дозвонилась. Ты там не пьешь?»

«Нечего тут пить».

А она уснуть не могла в Пекине. Валялась на многих мелких китайских подушечках. Стонала непристойно: «Ох, ты бы видел, Кручинин! Везде шелк, прямо скатываюсь с постели!»