Буря слов - Яна Демидович

завёрнутое в чёрный пакет.

Заев яйцо безвкусным хлебом, Леонард вышел из дома, когда мусоровоз грузно стартовал, оставив в утренней прохладе фирменный смрадный след. Мимо, бодро звеня велосипедом, пронёсся мальчишка-газетчик:

– Свежая пресса!

Леонард ловко поймал ещё пахнущий краской рулон и вернулся на кухню.

Кофе был густым и липким, как застарелая патока. Морщась, Леонард прихлёбывал напиток и скользил по строчкам не выспавшимся взглядом.

Так, «Горячие новости»…

В паре кварталов отсюда полицейский на пенсии застрелил ночного грабителя… В доме на окраине обнаружен труп молодого неудачника, что споткнулся и распорол горло своими же ножницами…

Теперь – «Бизнес»…

Леонард вдруг поперхнулся и расплескал кофе.

В глазах потемнело. Прояснилось. Вновь потемнело.

Сделав над собой волевое усилие, Леонард, чуть не прожигая бумагу взглядом, уставился на кричащий заголовок:

«СМЕРТЬ МАГНАТА».

Мистер Блейк Харди… Владелец корпорации… Совладелец холдинга… Обнаружен мёртвым в своём… Никаких телесных повреждений… Сердечный приступ… Похороны состоятся…

Леонард выронил газету. Медленно поднялся, чувствуя, как неистово трясутся руки. Прошёл в свой кабинет и остановился у рисунка Австралии.

Солнце прорвалось в комнату, заблестело на глянцевом корешке недавно купленной книги. Леонард повернулся на блеск.

Р.Д. Брэдбери. «Лето, прощай».

Нет. Не так.

– Лето, здравствуй, – шепнул Леонард Хафф, улыбаясь сквозь брызнувшие слёзы.

«Мэри. Дуглас. Я скоро увижу вас. Обещаю!»

И будут они смуглые и золотоглазые…

Леонард сел за стол. Придвинул к себе линованную бумагу. И стал писать поперёк.

***

Спустя полгода

На мемориальный парк братьев Пирс опускались зимние сумерки. Снега не было, но на слегка пожухшей траве, как благородная седина у висков зрелого красавца, посверкивал иней. Куда ни глянь, кругом царил бархатно-серый: спокойный цвет камней, на которых вырезана последняя похвала родным и близким…

Впрочем, у одной могилы ещё горело яркое пятно.

Подойдя ближе, можно было увидеть, что это – венок из крепких, молодых одуванчиков. А совсем рядом лежит открытка: очертания Сиднейской оперы, парочка гордых кенгуру… И несколько слов, написанных старательным, каллиграфическим почерком:

«С любовью к тебе, дядюшка Рэй».

Крематорий твоих фантазий

…Гори, но не сжигай,

Иначе скучно жить.

Гори, но не сжигай,

Гори, чтобы светить…

Lumen, «Гореть»

В строчках, написанных косым, как вчерашний дождь, почерком, прятался недобитый зверь. Стоило взять страницу в руки, надавить подушечкой пальца на кляксу – и бурая, пористая, точно имбирный кекс, бумага затрепетала пленённой бабочкой. Строки по центру изогнулись, освобождая место: на поверхность, блестя тошнотворной, тинисто-зелёной радужкой, полезло миндалевидное око. У нижнего угла листа выдвинулась цепкая, четырёхпалая лапка: её ногти – два свирепо-зазубренных, два вполне человеческих – задели мягкую ладонь, изготовились было корябнуть посильнее…

…Но Ангус, коротко шикнув:

– Не верю в тебя! – быстро свернул бумагу в аккуратный свиток. Внутри него что-то дёрнулось – и обречённо затихло.

– Итак, вы точно решились, мадам Ковальски?

Клиентка обдала кремата надменным взглядом. Надулась, выпучив глаза особого, только что виденного цвета («Плесень, жабы, гниющий мох», – содрогнулся Ангус).

– Разумеется, решилась! – взвизгнула мадам, и бюст, обтянутый шёлком цвета крем-брюле, возмущённо всколыхнулся. – Тварь эта не принесёт мне и пенни! Вы что, думаете, такое ждёт коммерческий успех?!

– Этого я не знаю, – скромно потупился Ангус. – Но не раз видел, как люди возвращались… И забирали своих обратно.

Мадам грубо хохотнула.

– Ну уж нет! Я-то не передумаю! От этой чёртовой Фантазии никакого толку. Ни туда ни сюда, понимаешь? – Ковальски вдруг подалась ближе, бесцеремонно потрепала Ангуса по впалой щеке. Во рту её метнулся влажный слизняк языка, украшенного колечком, и дама доверительно зашептала: – Я застряла, не могу продвинуться дальше. Да и зачем? Не могу я, и не хочу. Кому в Паноптикуме нужен недоделанный монстр? Да и доделанный – тоже? В моде няшки, пусечки, обаяшки…

Мадам запустила наманикюренные пальцы в сумочку. Что-то пискнуло – и на стойке задрожала шиншилла: абсолютно лысая, розовая, как ветчина, с тупенькой мордашкой и сахарно-белыми крылышками херувима. Живая Фантазия почесала коготками за ухом, чихнула – и в Крематории запахло розами.

– Вот, – с любовью проворковала дама, – вот моя гордость. А это… – миндалины глаз презрительно уставились на свиток в руке кремата, – …всего-навсего ошибка, результат бессонной ночи и дрянного бренди. Я хочу избавиться от этой Фантазии раз и навсегда. Очистить мозг! Так что никаких сомнений, парень. Жги!

Лысый грызун исчез, оставив на пластике кучку бликующего золота. «Гадит монетками? Или всего лишь ловкость рук?» Впрочем, задумываться об этом было уже некогда. Ангус вздохнул – и принялся за работу.

Чик – рычаг поднят вверх.

Чмок – дверца с окошечком открыта.

Хруст – свиток шоколадной бумаги летит в жадно раскрытый зев. Мелькают пальцы: два когтя, два ногтя. С аккуратным, цвета вялой фуксии, маникюром.

Щёлк.

Ладони кремата плотно притиснуты к стеклу.

«Я не верю в тебя».

Теперь слова наполнены большей силой. Ангус прикрывает веки, чтобы не видеть, как свиток, предчувствуя конец, жалкой пташкой трепыхается внутри.

Раз. Два…

Радужное пламя.

– Ах, до чего славно! – экстатический вскрик мадам Ковальски привёл в чувство. Сгорбленный кремат выпрямился, повернулся. Изобразил улыбку.

– Знаю, только что избавилась от несносной Фантазии. Но не помню из неё ничего. Ничего! Ха-ха!

Сотрясаясь от смеха, переваливаясь, словно раздутая медуза на волнах, клиентка, не прощаясь, пошла прочь. Вскоре она скрылась в дверях Крематория. И с ней ускользнули последние воспоминания о глубоких, как болота, глазах, зазубренных, будто нос рыбы-пилы, когтях…

Нет больше недоделанного монстра. Нет больше Фантазии, зеркала души её творца.

Ангус оглянулся на окошечко. Радуга потухла, огонь перестал танцевать.

Крематорий работал как часы. Инкубатор же…

Ангус встряхнулся. Не сейчас.

По коридору к нему развязной походочкой шёл напарник.

***

– Что, спровадил Ковальски? – ухмыляясь от уха до уха, осведомился Пабло. Глаза цвета холодного оникса проказливо сверкнули.

Ангус неопределённо буркнул. Понятно, к чему ведёт.

Кремат-напарник оскалился ещё плотоядней.

– Старая стерва. Зато с нехилой творческой жилкой: видал, что её подопечные в Паноптикуме творят? Народ пищит, ликует. А уж сиськи…

Пабло вытянул руки в пространство, сжал в горстях воображаемую плоть и начал ожесточённо тискать.

– Кстати, там последняя пришла, – небрежно, походя заметил он. – Блёклая такая. Ну прям линялая тряпка. И фигуры – кот наплакал. Спичка!

Ангус моргнул. Вытянул шею. Застыл. Внезапно обдало печным жаром, в глазах волчком крутанулась радуга.

«Спичка?..»

– Целый чемодан тащит. А ведь сейчас моя очередь. Долго же придётся возиться…

– Не придётся.

– А?

Пабло опустил руки, повернулся к напарнику. На смазливом, цвета жжёного сахара, лице отразилось неприкрытое удивление.

– Ты-ы? А силёнок-то хватит?

Ангус против воли усмехнулся. Показал напарнику жилистый кулак. Раз – и по