Откровения пилота люфтваффе. Немецкая эскадрилья на Западном фронте. 1939-1945 - Гюнтер Бломертц

Несколько минут спустя я стал свидетелем вспышки крайнего отчаяния. Наш курсант вернулся, сел рядом со мной и уронил руки и голову на стол. Он плакал – плакал по летчику, в которого стрелял и убил чуть меньше часа назад, потому что сбил одного из своих.

Георг не пришел на завтрак и старался держаться в стороне от всех. Все знали, что военный суд завтра должен был вынести ему приговор. Наконец Kapitän послал за ним.

– Через десять минут вылетишь на Лилль. Kommandeur хочет задать тебе несколько вопросов лично. Я лечу с тобой.

Когда два самолета покатились к взлетной полосе, они напоминали двух ползущих шершней со сломанными крыльями. Новичок держался за командиром, но вдруг первый самолет остановился, а Георг продолжал двигаться вперед. Мы надеялись, что парень заметит остановившуюся машину, но тот не мог ничего видеть, потому что приподнятый нос самолета загораживал ему все впереди.

Сжав кулаки и крича во все горло, мы смотрели, как они сближались, но Георг не мог ничего слышать. Всего несколько секунд. Затем треск, визг и снова тишина.

Мы бросились к машине.

Георг вылезал из кабины своего самолета.

Среди обломков еще что-то гудело. С тихим треском раскололся какой-то кусок металла. Мертвого летчика в груде искореженного металла, в которую превратилась машина, было трудно узнать: кровавое месиво и клочки окровавленных волос. Воздушный винт изрубил на куски и смял несчастного.

Георг отошел в сторону и бросился на землю. Мы хотели увести его в нашу машину, но он с потерянным видом мельком взглянул на нас, бормоча что-то про «заклинивание».

Пожарные и санитары стояли вокруг самолетов, но работы для них здесь не было.

Мы молча побрели назад.

– Куда он делся? – спросил кто-то.

Мы оглянулись.

– Идет к командующему.

– Он бежит! – крикнул Ульрих.

Георг действительно бежал, быстрее и быстрее. Мы все поняли. Никто не должен был мешать ему, потому что самым строгим судьей сейчас для него был он сам.

Пилоты молча стояли около своих шезлонгов. Мы знали, что Георг продолжал бежать, но никто не хотел видеть эту сцену. Все чувствовали, что нельзя садиться, пока наш товарищ мчится со всех ног.

К нам подошел старина интендант, наш «папа». Такие эмоциональные кризисы были в его компетенции. Он взглянул в том направлении, куда умчался Георг.

– Хочет доложить командующему, – сказал я. «Папа» кивнул и увел меня в сторону.

– Для мальчишки это слишком, – произнес он через какое-то время. – Я должен был это предвидеть и сказать командующему. Что теперь мне делать?

Он рассеянно смотрел перед собой. Раньше «папа» помогал многим из нас, но сейчас беспомощно опустился в шезлонг.

– Я хочу помочь, но не могу. Просто не могу ничего сделать! – Его лицо сморщилось.

Наш интендант не смог помочь собственному сыну, который оказался под Сталинградом. И он не мог помочь Георгу. Тот уже сообщил командующему о несчастье, в котором был виновен.

Несчастный «папа» не мог помочь никому из тех, кто получал от него похоронки. Каждый вечер он в мучениях сидел за своим столом, испытывая страшную боль от каждой написанной им строчки матерям, женам и невестам только что погибших ребят.

Письма людям, которые потеряли своих дорогих и любимых неожиданно, навсегда. Письма, каждое из которых было запечатанным смертным приговором – гораздо более несправедливым, безапелляционным и внезапным, чем приговор к тюремному заключению.

«Папа» протянул мне конверт. Письмо пришло от почтенного гвардейца, прошедшего Первую мировую. Речь в нем шла о его младшем сыне, об одном из наших ребят. Вначале отец с некоторым смущением описывал свое бедственное положение. «Моя рука привыкла больше к лопате, чем к ручке. На самом деле мне не следовало бы писать вам, но, видите ли, моя жена умерла». Человек принес в жертву мировой войне свою молодость и силы. Передо мной сразу возник образ старика, благородного, трудолюбивого отца, постоянно заботившегося о благополучии своей семьи и страны. Ему, человеку, чья жизнь являлась примером скромности и благоразумия, было нелегко пойти против собственных принципов и написать эти строки. Только крайняя нужда заставила старика взяться за перо, потому что все его сыновья, кроме младшего, пали на полях сражений. Мать этих молодых ребят молилась за своего последнего ребенка, разрываясь между отчаянием и надеждой, пока груз тревоги не стал для нее слишком тяжелым. Теперь старый отец остался один и с неловкостью просил демобилизовать своего младшего сына.

– Как я могу написать ему, что его сын, его последний ребенок, тоже погиб? – «Папа» в отчаянии взглянул на меня. – Как я могу сообщить ему, что его сын был сбит по ошибке одним из пилотов нашей же эскадрильи?

Я попытался уклониться от прямого ответа.

– Наверное, Георгу сейчас еще хуже, чем несчастному отцу.

– Думаю, Георг скорее убил бы себя, только бы не стать причиной этой двойной трагедии. Его, конечно, отдадут под суд.

– Он бормотал что-то про «заклинивание», – добавил я, поколебавшись.

– «Заклинивание»? – повторил «папа».

– Теперь это не будет смягчающим вину обстоятельством.

– Хотя он заслуживает смягчения наказания, – уверенно произнес старый офицер и ушел.

Широкий фронт области повышенного давления надвигался с Атлантики, которую Ульрих называл «мамонтовыми широтами». Обнаружили его ребята с «Кондора». На своем четырехмоторном самолете они взлетели на юге Франции, преодолели несколько тысяч километров над морем между Азорскими островами и Исландией и приземлились, когда добрались до Норвегии. Вскоре наши «лягушки-метеорологи» получили от них радиосообщение, которое означало для некоторых из нас смерть.

Следующий день выдался ясным. Значит, сегодня не будет облаков, в которых мы могли бы спрятаться, когда превосходство неприятеля в воздухе станет слишком большим. «Спитфайры» бросятся на нас из-за солнца, как они всегда делали в ясную погоду, из-за сверкающего, ослепительного шара, а «Боинги» и «Ланкастеры» соберутся сотнями над Англией, чтобы отправиться бомбить наши города.

Вдобавок ко всему вечером пришел «приказ фюрера». Наши боевые успехи, как следовало из него, были недостаточными. Теперь четырехмоторные бомбардировщики следовало атаковать не спереди, двигаясь встречным курсом, а с хвоста. Только мы понимали, что это означало. Отдельная атака теперь должна длиться тридцать секунд вместо трех, как было раньше. Пока мы будем совершенно открытыми и беззащитными, сконцентрированный огонь неприятеля разнесет нас в клочья. Полминуты – большое время, возможно, слишком большое, чтобы иметь какой-то шанс остаться в живых. Вместо того чтобы приблизиться к цели со скоростью двести пятьдесят метров в секунду, нам придется постепенно догонять противника сзади. А ведь бомбардировщики летали ненамного медленнее нас. Вражеским пилотам больше не нужно озираться на стволы наших орудий. Нам же придется приближаться к самолетам неприятеля прямо на глазах задних пулеметчиков и под прицелами сотен орудий на протяжении времени, достаточного, чтобы быть сбитыми, не произведя ни одного ответного выстрела.