Смотри: прилетели ласточки - Яна Жемойтелите

Она встретила Наденьку закутанная в серый шерстяной платок, хотя дома было тепло. И в этом платке она действительно выглядела старой – с волосами, собранными на затылке в тугой пучочек. Мама еще поворчала, что Наденьку в родной дом заманить можно только подарками, и, раскочегарив обожженный до черноты чайник, выставила на кухонный стол посылку из Венгрии, на которой красиво, учительским почерком было выведено кому: Надежде Балагуровой.

И опять была яркая и немного детская радость от предвкушения подарков. И Наденьку невольно кольнуло воспоминание, как в раннем детстве ей подарили на день рождения резиновую уточку. Уточка до сих пор стояла в ванной на полке, ничем не примечательная игрушка, но в первый момент она показалась Наденьке удивительно красивой, с синим хвостиком и зеленым хохолком на макушке. Потом Наденька уже никогда так ярко не радовалась подаркам, но вот опять нахлынуло что-то похожее на счастье, и Наденька помчалась к зеркалу, толком даже не рассмотрев, что там за кофточки. Они почти все оказались легкие, летние, кроме одной, в полосочку, которую Наденька решила непременно завтра же надеть в школу.

А потом они с мамой пили чай с овсяным печеньем, и Наденьку разморило, и она тихонько сидела в своем уголке, размышляя, что же заставило ее покинуть эту уютную жизнь, кроме сермяжной необходимости выйти замуж, потому что все ее подруги в этот замуж повыходили еще в университете. И когда она наконец засобиралась домой, то есть на Старую Петуховку, – с неохотой, потому что наверняка предстояло провести минут двадцать – сорок на остановке под мигающим фонарем, а потом еще втиснуться в автобус с этим ящиком… Когда она натягивала свои сапожки и влезала в пальто, потом медленно застегивала пуговицы перед зеркалом, все это время ее не оставляло ощущение, что вот ее выдернуло из маминых рук и затягивает в какую-то воронку, из которой уже не выскочить, сколько ни трепыхайся. И что все, что некогда не было дорого, уже не прихватить с собой – оторвало, унесло, отбросило. Поэтому Наденька вцепилась в эту посылку, как будто в ней были не обычные шмотки, а нечто большее, почти живое, и несла по улице, боясь расплескать, потом в автобусе какой-то дядька даже уступил ей место: «Садись, вы с ящиком…», и Наденька сочла это добрым знаком, как будто в ее жизни что-то решительным образом изменится, если она придет в школу в новой полосатой кофточке. Завтра. Уже завтра.

Вадим, конечно, разворчался, почему так долго, он вроде бы уже начал волноваться и хотел идти звонить к магазину, а там темно, цифр не видать на вертушке… Посидев немного у печки и согрев окоченевшие руки, – пальцы затекли, когда она несла посылку, перевязанную бечевкой, – Наденька решила рассмотреть поподробней свалившееся на нее богатство и раскинула на диване розовые, белые, синие чудеса, украшенные рюшами и кружевами. Вадим к нарядам бывал равнодушен, но тут, кажется, увлекся, может быть, из чистого интереса, что все это приехало из далекой Венгрии, но тут, разглядывая посылочный ящик, спросил с явным удивлением:

– Так у твоей сестры фамилия Эрлих?

– Да, Наталья Эрлих.

– Еврейка?

– Почему еврейка? Она по мужу Эрлих. А так была Балагурова…

– Евреи на русских не женятся, – в голосе Вадима сквозанул холодок подозрения.

– Да какая разница? Звучная фамилия Эрлих. Сопун, что ли, лучше? – Наденька, прикинув полосатую кофточку, вертелась у зеркала огромного платяного шкафа. – Я завтра в ней в школу пойду. Красивая, правда?

– Кофточка красивая, – безразлично кивнул Вадим. – Так ты тоже еврейка?

– Да почему же еврейка? – Наденька хохотнула.

– Говорю, евреи на русских не женятся. Я вообще-то подозревал. Кудряшки черные, картавишь…

– Кудряшки – это же химия, – Наденька все никак не могла взять в толк, к чему этот разговор. – А что картавлю, так я всю жизнь картавлю, и никто пока особых претензий не предъявлял… Что вообще случилось?

– Ничего, перекурить надо.

Вадим вышел перекурить во двор, что было тем более удивительно. Обычно он курил на кухне, пуская дым прямо в черный зев печи, а когда и беззастенчиво за столом, совмещая, как он объяснял, удовольствия от трапезы и курения. Наденька так и не поняла толком, какое преступление совершила ее сестра, взяв фамилию Эрлих. Наденька бы тоже, наверное, такую фамилию с удовольствием взяла, в ней было что-то романтическое, так могли звать героя Гофмана, например. Однако радость обновок была испорчена окончательно. Наденька уложила кофточки назад в посылочный ящик и вместе с ящиком задвинула поглубже в платяной шкаф, не опасаясь, что они пропитаются затхлостью, подобно прочей одежке. Вряд ли она сможет надеть эти кофточки раньше лета, даже ту, полосатую, все-таки она недостаточно теплая для зимы. А до лета надо еще дожить… И тут впервые Наденька вздрогнула от такой простой мысли, что надо еще дожить. Дожить! Ну а что с ней может случиться?

Закрыв шкаф, она внимательно посмотрела на себя в зеркало. Похудела. Юбочка болтается, даже схваченная пояском. Черные кудряшки только оттеняют бледность лица. Да ну ее вообще, эту химию, не стоит больше так мучить волосы, тем более что, если им скоро дадут квартиру, проблем с горячей водой не будет… А им дадут квартиру? – тут же кольнул нутро следующий вопросик. А почему не дадут-то? Что вообще такое случилось? Дверца шкафа вдруг покачнулась и с легким скрипом поехала на Наденьку, будто изнутри кто-то намеревался выйти. Наденька отпрянула в ужасе, но это был только сквозняк. Это Вадим вернулся из коридора и принес за собой дыхание холода, близкой зимы, слившееся с крепким запахом табака.

– О таких вещах надо предупреждать, – процедил Вадим. – Мамаша тебя, видать, покрывает. Хотя сама на еврейку не похожа, не заподозришь.

Наденька ощутила себя абсолютно беспомощной. Оправдываться было тем более глупо, потому что не было повода оправдываться, и она просто заплакала, почти по-детски, навзрыд. Оттого в основном, что ее нечаянная радость явила такую страшную изнанку.

– Евреи в России революцию устроили, они и теперь пытаются пролезть наверх, – произнес Вадим. – А так особых претензий у меня к ним нет, – и тут неожиданно расхохотался: – Да ну брось ты, Наденька. Я же тебя разыграл. Какая ты еврейка? Да и вообще. У меня однажды подруга была еврейка, в издательстве работала. Я на ней жениться хотел, только она разбилась на машине лет пять назад…

– И она… она тоже погибла? – сквозь слезы спросила Наденька.

– Ну-у… да. А кофточки ты зачем убрала? Обиделась, Наденька, да? Ну дурак я, дурак. Я же предупреждал, что меры не знаю. Зато какой сюжет мы с Сашкой вчера придумали на первое апреля. Слушай. Будто бы у нас на Старой Петуховке построят завод по переработке дерьма. Потому что в фекалиях содержится порядком золота и других драгоценных металлов, и если их каким-то образом выделить, можно сотни миллионов заработать. Долларов!

Он явно пытался Наденьку развеселить, но более веселился сам. И Наденька подумала, что ее слезы тоже развлекают Вадима, потому что, если она плачет, значит, цель достигнута. Розыгрыш удался. А из дверного проема меж тем пялилась паскудная рожа жизни. Может быть, в ее дерьме когда и попадались золотые крупицы, но в основном это была огромная куча дерьма, которая откровенно смердела.