Смотри: прилетели ласточки - Яна Жемойтелите

* * *

К весне с фантастикой Вадим на время решил завязать, хотя его последний рассказ «Лента Мебиуса» Наденьке понравился безотносительно того, что его написал Вадим. Петли времени, внутри которых блуждал герой в невозможности выскочить наружу, хотя и были известным художественным приемом, однако захватывали читателя, не позволяя и ему выскочить из рассказа. К тому же Вадим писал с юмором, поэтому читать его было интересно, и этим он в основном и отличался от большинства местных писателей, на чтение которых еще приходилось себя уговаривать. Об этом Наденька, конечно, своим ученикам не рассказывала, однако ее саму с недавних пор раздражали повествовательная манера и гипернаивность некоторых рассказов, рекомендованных программой внеклассного чтения.

«Ленту Мебиуса» Вадим отправил в какой-то новый московский журнал, то ли «Полдень», то ли «Зенит» – точное название Наденька пропустила мимо ушей, потому что давно привыкла к тому, что Вадим рассылает свои рукописи по редакциям и они регулярно возвращаются назад, обернутые желтой посылочной бумагой, или вообще не возвращаются, сгинув в длинных коридорах столичных редакций, обжитых толстыми редакторами толстых журналов. Наденьке почему-то представлялось, что литературные начальники непременно должны быть толстыми. Толстый человек и выглядит основательней, и слова его звучат убедительней, что ли. А в столице почему бы не быть толстым? Там в магазинах всего полно, колбаса нескольких видов, и апельсины не переводятся даже летом, а еще существует такое чудо, как глазированные сырки. Наденька пробовала их всего несколько раз в жизни, когда ездила с мамой на каникулах в Ленинград. Там жили мамины хорошие знакомые, и у них к чаю всегда были эти глазированные сырки.

Так вот, Наденька только потом поняла, что, однажды попав в столичные коридоры, «Лента Мебиуса» и не могла вернуться, обернутая желтой бумагой или какой иной дрянью. Как назовешь рассказ, так он и поплывет, это точно. Потом, когда снег пожелтел и некрасиво набряк в преддверии глобального весеннего наступления, из почтового ящика выпало письмо с редакционным штемпелем на месте обратного адреса, и Вадим, устроив конверт по центру стола, некоторое время не решался его вскрыть, расхаживая вокруг с папиросой в зубах. «Отлуп, неужели опять отлуп?» – повторял он как заклинание, потом решительно ткнул бычок мордой в блюдце с остатками варенья и по привычке грубо надорвал конверт, даже повредив краешек письма.

– «Уважаемый Вадим Петрович», – торжественно прочел он вслух. – «По поводу вашего рассказа мнения сотрудников нашей редакции разошлись», – голос его чуть дрогнул, однако он продолжил: – «И все-таки мы склонились к тому, чтобы принять “Ленту Мебиуса” к публикации в 7–8 номерах журнала».

– Так и написано? – не выдержала Наденька.

– А как еще может быть написано?

– Ну… не знаю. У них в редакции, может, форма ответа какая-то особенная.

– Это когда отлуп, форма особенная, – хохотнул Вадим. – «Ваш рассказ не по профилю нашего журнала». Я так сам не однажды отвечал. А если рассказ берут, то его берут, и какая там еще форма ответа!

Наденька прикинула, что 7–8 номер – это же конец лета, которого ой как долго еще ждать. По правде, зачем ждать конца лета? Его никто никогда не ждет особенно, напротив, так жалко, когда кончается лето. Но, может, на этот раз что-то все-таки переменится с этим концом далекого еще лета? То есть не с концом лета, а с публикацией рассказа в журнале «Полдень» или «Зенит», как он там вообще называется?..

– «Зенит», как футбольная команда. Хотя к футболу никакого отношения. А ты когда вообще собираешься рожать? – неожиданно спросил Вадим.

– Не знаю, – Наденька растерялась. – Нам ведь квартиру так до сих пор и не дали…

И она сама понимала прекрасно, что это пустая отговорка и что она до сих пор не допускала мысли о ребенке именно потому, что сама продолжала оставаться маминой дочкой, редким цветком, любовно выращенным в родительской оранжерее. И не хотела расставаться с этим статусом, потому что иначе – ну разве могло быть как-то иначе?

– Родишь – вот и квартиру дадут, – ответил Вадим. – А нет, так я сам-то здесь вырос. Ведь вырос же!

Он подошел к Наденьке и внезапно погладил ее по щеке, провел ладонью по волосам, по лбу, как будто желая получше запомнить. Она растерялась еще больше от этой неожиданной ласки и приникла, притекла к нему, впервые, может быть, за все время ощутив в нем настоящего друга. Они оба хотели многого, слишком много от скудной, в общем-то, жизни. И оба совершенно не знали, что их ждет впереди – в конце этого лета, через год. Поэтому цеплялись друг за дружку.

Качели повесил Вадим во дворе между двух берез. Новые качели с легким ходом, которые даже не скрипели, порхали неслышно, раскачивая землю и небо вверх-вниз, вверх-вниз. Трубы и крыши, крытые шифером, мелькали перед глазами, окошки, усаженные геранью, серые заборы, не знавшие краски, кривые яблоневые деревья в палисадниках за заборами, полосатые коты, цепные собаки, бабки с полными ведрами, идущие с колонки, телеграфные провода, легкие комочки воробушков, перистые облака, следы самолетов в небе…

И всякий раз, когда Наденька качалась, запрокинув голову и взлетая в самые небеса, в голове нараспев звучало: «Все пройде-ет, вот увидишь, Наденька, все пройде-ет», и вроде бы это был голос мамы, хотя ее никогда не бывало рядом. И когда качели взлетали слишком высоко, послушные рукам Вадима, Наденьке становилось по-настоящему страшно, но она не роптала, а только крепче зажмуривалась, потому что знала, что не может же Вадим допустить, чтобы она вылетела с качелей и разбилась вдребезги, как фарфоровая чашка. И еще в такие мгновения Наденька думала, что случаются люди, похожие на качели, с большой амплитудой характера. Они настолько плохие, насколько и хорошие, то есть чем гаже порой поступают, тем щедрее впоследствии. С ними бывает иногда столь же страшно, как и взлетать на этих качелях в самые небеса, но и столь же здорово. И бывают еще другие люди – ровные, спокойные, без малейших всплесков. С ними рядом, может быть, спокойно существовать, но до чего же скучно!

Наденька больше не обманывалась внешними приличиями, не судила человека по чисто надраенным блестящим ботинкам – на Старой Петуховке это было тем более невозможно. Не обращала внимания на ветхую одежду людей из местной богемы, смирилась с Вадимовыми друзьями, которые нередко приходили с бутылочкой и за этой бутылочкой обсуждали сокрушительные теории мироустройства, ограниченные, впрочем, провинциальным бытопорядком. Наденька вроде бы даже подружилась с рыжим Михаилом, который работал на радио. Произошло это почти случайно, когда однажды он зашел невовремя – Вадима не было дома, и им пришлось часа полтора провести на кухне в ожидании Вадима. Пили чай с сушками и клубничным вареньем, которого щедро наварил Петр Николаевич еще прошлым летом. Только что вернувшийся из Москвы Михаил рассказал последние новости – о том, что в столице бурлит настоящая жизнь, не то что здесь, и Наденька, поглядев в окошко, с ним согласилась. Потому что за окном ворона злонамеренно выклевывала мочало с башки огородного пугала, вероятно для обустройства собственного гнезда, и других значительных событий не ожидалось. Когда вернулся Вадим, Михаил заметил полушутя, что жена у него вовсе не такая и глупая, как можно полагать по внешности и профессии. Школьные училки обычно все глупые.