Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

В мае, прикинувшись саламандрами, лицом к лицу сходятся двое из ребятни: заводилы. Спорят, кто лучше передразнит своего противника, подражая ему в малейших ужимках, каждый бдителен к собственной позе и телодвижениям, дабы не проскочило ничто, даже мельчайшая деталь характерных манер, которую тотчас украл бы другой, одерживая тем самым победу, преумножая гнев первого, но тщательно следя, чтобы не преувеличить мину или гримасу и не предоставить никаких возможностей тому, кого удерживает в своей власти.

Желтая и синяя, замерли саламандры лицом к лицу в кольце зрителей. Солнце вызывает у голубой гримасу, она чуть щурит глаза, и желтая крадет у нее гримасничающее лицо, затем жест нетерпения, затем икоту и сухой смешок, затем раскаты смеха, и притоп, и крики отчаяния, но в своей радости, подражая смеху другой, она позабыла про свою пухлую нижнюю губу, и та отвисает при смехе, приоткрыв зубы. Синяя саламандра заметила это и тут же вторит, к изумлению желтой, которая лицезрит свое удивление и блаженный свой вид, выставленные напоказ, затем привычку прикусывать губу, дабы поставить ее на место, и кровавый плевок, каплю, соплю под правой ноздрей, где смеется крохотный человечек, затем руку, прикрывшую рот, утонувший в щеке большой палец и слегка оттопыренный указательный, срыгнутых жаб и змей, тот же цвет глаз, огненную харкотину, грыжу, незамысловатое и безыскусное отсечение главы клинком, крутнутым на вытянутой руке, агонию, быструю смерть.

У ребят одно и то же лицо. Не молочные ли они братья? Не в одной ли постели спят? Полумертва, желтая саламандра отшатывается от зеркала и пускается наутек, по пятам остальные. Ты будешь целована, желтая, в губы, тебе придется съесть крепко присоленного дождевого червя. Не отлынивай, иначе принудим. Будешь слишком кочевряжиться перед этим легким наказанием — наложим куда более суровое, и тебе придется отбывать его на свой страх и риск. Будешь отлынивать и от него, твои младшие братья и сестры, вот они, претерпят его вместо тебя и, слабенькие, как мы знаем, сломают себе на том шею. Не обращая внимания на эти предостережения, желтая саламандра, приоткрыв губы, направилась к синей, и та уже не смеялась.

Победитель поцеловал побежденного и был удивлен тому, что вспрыснутая в покоренный рот слюна была тут же проглочена, а не выплюнута, как можно было бы ожидать, а поцелуй продолжался, пока победитель, чувствуя, как вокруг его шеи переплетаются руки и пальцы ласкают ему затылок, резко не отстранился, с пунцовыми ушами. Желтый саламандр обнаружил в прильнувших к его губам устах такой изысканный вкус, он втянул его вместе со слюной, втянул так сильно, что всосал и приставшую к миндалинам соплю, опустошил от их семени носовые пазухи; кровь начала подниматься в легких вместе с дыханием. Желтый саламандр заставлял синего дышать, задыхаться, стонать, сипеть, вдыхать и выдыхать для него, заставил его задохнуться и задушил. Потом от счастья повалился в уже высокую, в цветах, траву, увидел в банке червей, длинных-длинных, красных-красных, и их высосал, членик за члеником раздавил, сплюнул, вернулся к отрыгнутому, сглотнул, как научил его дрозд, крохотные кишки.

Его звали Милле. Гремучая змея — его прозвище, его эмблема. Палка — излюбленное оружие. Вода — живая мать.

Влюбленный Жеструа остался, дабы не заснуть, стоять в комнате своей любви на одной ноге и, чтобы не обрести в сей позе удобного равновесия, подложил под ступню гальку, размером и формою схожую с маленькой дыней. Из-за этого ему, чтобы не упасть, приходилось все время быть начеку. Как цапля, что носит на шее желтую суму, цапля, что рыбачит, а рыбы снуют, кружат вокруг ее ноги словно мелкая сеть, пальцы скрыты под тиной, их щекочут пиявки. Журавль, маячащий на вершине горы.

Он чихает и падает, карабкается обратно на свой валун. Его грозится сбросить ветер, его отягчает дождь, лижет, поднимая невезучую морду, пес и прижимается к его лодыжке, на плечи ему вспрыгивает козочка, пытаясь дотянуться до свисающей ветки вишни, всей в цветах и почках, пролетают чайки и сплевывают длинные белые капли, нагруженные голубым семечком или крупицей угля, налетают шершни, жалят в грудь и горло, прокусывают прыщи, домохозяйки приходят опустошить у него под носом свои помойные ведра, лучники целят в сердце, но промахиваются, голуби обливают грязью, его беспощадная любовь погружает ему в живот прямо под пупком два пальца, давит у него на башке яйца, на костяном черепе, святой голове, потом фотографирует его этаким расщепленным столбиком.

Он чихает и падает во второй раз, карабкается обратно на свою гору, раненый и усталый. Кровянит колено, нос тоже. Холодно, но рубашка позабыта на кровати в комнате его любви, шелк был бы ему куда как приятен.

Но Жеструа не углядел двумястами дремлющими глазами, как, в черных штанах, приближается к нему сабленосец. И ему отсекли голову. Она покатилась по траве, упала в яму. В его доме нашли перед тем останки исчезнувшего ребенка, ноги, голову среди костей, белое ухо с черным наростом в форме меньшего уха. Нельзя хранить у себя такое.

Мертвый Жеструа работал в саду. За его трудолюбие садовники дали ему венок. Вместе с цветами сплели они кишащие пауками водоросли в зеленых и голубых перьях, пропахших курятником. И вот Жеструа, владыка равнины, вод и воздуха, впредь посещал кабинет из фаянса, где хозяином было небо. В горшке пребудут его испражнения, лучшее в нем, на стенах заблестит его пот: танцуют дельфины в просторной ванной, летают вокруг древа в цвету голубки, кружат змеи в ночном облачении, тянутся среди испарений стебли, опадает белый пепел, пасутся влюбленные в соль овечки, скачут нежные козочки, воркуют горлицы-светелки, проходят полные семенем ночи, питаются сахаром муравьи, обмазываются медом ребятишки, полны бочки из бука, кровати сооружены из камня, горы и могилы из мела, крепости из соломы и бумаги, дома из земли, розовая мебель из пыли, одежда на пахе на нарисованной от руки одежде, солнца на разрисованных стягах, цапли над водами, тяжелые аисты, черные как земля, белые как облака, тени. Закончив стихотворение, Жеструа поднимался, ополаскивал свою щель, закрывал за собой дверь и снова принимался за работу, обезглавливал повилику, пробившуюся между бураками, разбивал сапкой содеянную солнцем корку. Крестьяне подходили к нему без опаски, хлопали по плечу или спине, обнимали, щипали за зад. Он переносил тяжелые тюки опиума, мешки с рисом или орехами среди туч комаров. Его коже, коже ящерицы, нипочем были уколы и укусы. Он не пил и не ел, а ночью работал без света факела.

Мертвым позвал Жеструа свою мать, и та пришла, чтобы со стонами возлечь на него крохотными грудками. И отросла его голова, и вернулся Жеструа к жизни. С тех пор работа ему опротивела. Невмоготу стало тягать тачку. Он вновь отправился в путь, вышел из деревни и направился в пропахший кособокими грибами лес.

Теперь Жеструа разглядел и дом, скрытый под листом каштана. Единственный вход был накрепко закрыт толстой красной дверью из узловатого дерева, в замочную скважину изнутри вставлен ключ. Жеструа подцепил крохотный вертлюг тонкими плоскогубцами и повернул его дважды, почти бесшумно отъехала задвижка.