Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

В доме Жана Коломба пахло горелой бумагой, маслянистым воском и взваром краски, котелки были перевернуты, скатерть заляпана вином, вокруг изображений мало-помалу трескался лак, древо картин рассыпалось прахом, в пыли резвились мышата, и на бумаге можно было проследить их следы, золотые лапки, рядом со сколками кости проросли горошины, сверчки обгрызли рассыпанные вокруг стола лесные орехи, сырость изъела тарелки. В саду застоялся дым.

В сентябре он еще ничего не нарисовал. По-прежнему спал в своей тесной постели за холстиной, под изношенным мехом, надвинув на крепко заткнутые стружками или ватой уши красный колпак. Не слышал, как, гоняясь по полям за курами, верещат свиньи. Его глаза еще не привыкли к свету, что падал, несмотря на лоскутную занавеску, из слухового оконца. Он чувствовал себя хрупким и грустным. Его задеревеневший елдак приподнимал перину, поднимет ли он мир? Встав с постели, что он съест, чечевицы или красных бобов, как подобает доброму пахарю? Какими толстыми и жирными кажутся кисти! до чего грязна живопись!

В окне террасы возникло белое лицо, и к нему повернулись соколы, голуби и свиньи. Дракон на свободе, он направляется к вам. Свиньи, развалясь в своей лохани, продолжали жевать кукурузу, жмурились, ослепленные светом лица, голуби, соколы, несмотря на суровую внешность, развлекались, летая по огромному помещению, заставленному повозками, наковальнями на слоновьей ноге, заваленному кучами сена у облупившихся статуй, садились на почерневшие балки, высоко-высоко, у самого свода огромной печи, и кричали, как кричат малые птахи, когда прочистилось сопло и ветер, сильный ветер, сменив направление, дохнул на тлеющие угли и оживил пламя.

В залитом светом поле лучник присматривал за сороками, чтобы те не топтали своими толстыми когтями озимый хлеб и люцерну. Когда под дождем ему становилось слишком зябко, он практиковался в своем искусстве, стреляя сквозь облака по орлам и грифам, но те изящно уклонялись от стрел, он доставал только фазанов, исчезавших вместе со стрелами, или уток, падавших, обдавая рыбарей грязью, в озеро. Молодой крестьянин со стрелой под рукою разорвал свой сюртук и зализывал рану.

На борону взгромоздили тяжелый камень, межевой столб или жернов, ее зубья царапали землю.

Сеятель, словно безумный, с поднятыми к небу глазами, продвигаясь шаг за шагом и спотыкаясь о булыжники, раздвигая разбросанные грозою ветви, царапаясь о шипы, богохульствовал, плевался и истово разбрасывал зерна, которые не мешкая склевывали птицы. Издалека бросалась в глаза его синяя блуза. Престер заметил его и прибавил скорость. Сеятель услышал, как, надрываясь на грязной, загроможденной дороге, рокочет мотор грузовика, как пробуксовывают огромные колеса, как брызжет на баранов, на лицо пастуха грязь.

В дубовой роще в ноябре собаки и свиньи искали вонючие грибы у деревьев, вокруг стволов, в зарослях терновника, у бивших все живей родников, вдоль текущих под папоротниками ручьев, в торфе, под сгнившим деревом, в хижинах угольщиков, под старыми мешками и среди грязной одежды, льняного и джутового полотна, совали нос в карманы плащей и брюк, переворачивали горшки с патокой, обнюхивали потроха высушенной на веревке рыбы и даже попки детей, которые должны были за ними следовать и их колотили, рыло в цветах, уши в помоях, по следу скарабеев, извлекая из гнезд закопанные на шесть футов под землею яйца, кусая березы, дабы испить их сока, грязные, грубые, похотливые, вечно неудовлетворенные, всегда голодные, всегда ищущие чего послаще, поприятнее, похмельнее, покрепче, устрицу, пташку с душком, солодку, трюфель, двухлетнее масло, голубой сыр, мясо угря, лисий помет, заячий мозг, глаз карпа, мушмулу, перезрелую ликерную грушу, дикий мед, смолу, соплю, сперму и масло, тонкое и блестящее, то, что сильнее всего пахнет, то, что укрепило и отполировало время, кости, эссенцию, то, что упорствует, то, что воняет, срамные части, разорванное белье, мускус.

В ноябре разверещались свиньи. Жеструа, свинопас в короткой подпоясанной одежке, швырял свою палку в ветви дуба, и на лесную подстилку падал дождь желудей. Свиньи спешили сожрать падучее злато. По их глазам и ушам было видно, что они счастливы. Время от времени Жеструа их задирал, бросая в них камень или деревяшку, но они были слишком заняты, чтобы толком это заметить, да и шкурой наделены слишком толстой. Жеструа любил взгромоздиться им на спину и их пришпорить.

Они сжирали все, что упало, и требовали еще, хрюкая и клацая зубами вокруг свинопаса, который ударами шпаги наставлял их на обратный путь в хлев, но мог преуспеть в том, только пообещав, положа руку на сердце, подобное пропитание и назавтра, а в придачу — сладости, вроде орехов, лесных и грецких, грибов, меда, свежатинку: цыпленка там или крольчонка. Они хором требовали фруктов, рыбы и дичи. Им бы вкушать нектар.

Верещали мускусные свиньи.

Тахина и ее брат шагали среди лесной поросли. И увидели, как Жеструа снюхивается со свиньями.

Одна разводила голубей, другой — соколов да ястребов. В их спорах не случалось перемирий. Когда горел соколиный двор, голубятню наводнили хищники. Девушке пришлось учиться стрелять из лука и ладить ловушки. Юноше — оплакивать трупы своих птиц.

О Жеструа дети сказали мне, что он продавал свиньям свою сперму, спал с их матками и черными кобылами, засыпал с ягнятами, купался с крысами, что у него не было ни пупка, ни сосков, что в конце концов он ослеп, что спал в яме, не догадываясь, что это могила, что не умел плакать и разучился, если его ранили, вскрикивать, что он ел маленьких девочек, сварив их с чабрецом и диким майораном, что в конце, в последние дни, голова не держалась у него на плечах и сквозь кожу виднелось сердце и даже крохотное древо жизни позади головы, что в конце, в последние три дня, с ним уже невозможно было играть, что, наконец, пришлось-таки отрубить ему голову, что тело его бросили в кузов грузовика, который катил не то на север, не то на запад, что они ничуть об этом не жалеют.

Престер, водитель грузовика, подышал Жеструа на глаза, и Жеструа пришел в себя, забрался в кузов и улегся там на груду камней. На трассе грузовик давил баранов и коз, им не хватало времени закричать, но, прежде чем умереть, они долго стонали. Престер распевал у себя в кабине. Жеструа спал, изболевший, полумертвый, чумной, пупком наружу. Сквозь дыры в размахае виднелась почерневшая плоть. Его пальцы без ногтей ласкали гальку, меньше шума, меньше толчков, голова моя в прохладной воде… Позади машины бежал, разбуженный рывком, огромный баран, его веревка попала в ступицу колеса, спотыкался, падал, дробя свои тяжелые рога о гравий, вскакивал и бежал дальше. Никогда еще он не бегал так быстро. Когда веревка лопнула, он был уже мертв.

Престер не видит баранов. Престер не видит идущих по воду женщин. Престер не видит ни неба, ни полегшей под ветром травы, ни стаек гусей, которым ветер ерошит и выдирает перья. Его слепит солнце. Он курит сигары, которые тушит о ветровое стекло и выбрасывает себе за спину.