Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама - Барбара Такман

Политика победителей после Второй мировой войны, в противоположность Версальскому мирному договору и репарациям, взысканных после Первой мировой, — тот случай, когда наученные опытом власти применили знания на практике (а подобное случается нечасто). Оккупация Японии после капитуляции, в рамках политики, разработанной в Вашингтоне, одобренной союзниками и осуществленной, главным образом, американцами, явилась замечательным примером сдерживания, политической разумности, переустройства и творческих перемен. Оставить императора во главе японского государства означало предотвратить политический хаос и обеспечивало основу для повиновения оккупантам и удивительно покорное восприятие оккупации. Помимо разоружения, демилитаризации и судебных процессов над военными преступниками целью оккупации была политическая и экономическая демократизация посредством принятия новой конституции, создания нового правительства, а также роспуска картелей и отмены земельной реформы. Власть огромных японских промышленных корпораций оказалась в итоге весьма велика, однако политическая демократия, которой при обычных обстоятельствах было бы невозможно добиться в приказном порядке (ведь установить демократию возможно лишь постепенно, длительными усилиями на протяжении веков), была успешно перенесена на новую почву и полностью прижилась. Оккупационные власти правили скорее через отделы связи с японскими министерствами, чем напрямую. Так были осуществлены «чистка» министерств и ведомств, назначение более молодых чиновников, возможно не слишком отличавшихся от своих предшественников, но изъявивших желание принять перемены, пересмотр системы образования и учебников, изменение статуса императора — до символа, «рожденного волей народа, которому принадлежит верховная власть».

Ошибки случались, особенно в военной политике. Но авторитарная природа японского общества ушла в прошлое. Последствия войны, в целом, оказались скорее благоприятными, и их можно воспринять как вдохновляющее напоминание о том, что мудрость правительства — это стрела, которая, как бы редко она ни использовалась, остается в колчане.

Редчайшее изменение курса — когда правитель, признавая, что политика не служит его интересам, разворачивает ее на 180 градусов — произошло буквально вчера, рассуждая в историческом контексте. Это отказ президента Египта Садата от бесплодной вражды с Израилем и стремление, несмотря на гнев и угрозы соседей, к более выгодным и мирным отношениям. С точки зрения как риска, так и потенциального успеха — это важный шаг, а с позиции предпочтения рассудительности и смелости бездумному отрицанию — благородный и единственный в своем роде поступок за всю историю человечества, поступок, значение которого ничуть не умаляет последовавшее за ним убийство.

Ниже будет изложена более знакомая и — к несчастью для человечества — куда чаще встречающаяся история. Итог политики не может показать, безумна она или нет. Любое дурное управление, в конечном счете, противоречит разуму, однако на деле может временно укрепить власть. Безумием можно назвать извращенное настаивание на политике, явно неосуществимой или непродуктивной. И не стоит даже уточнять, что данное исследование основано на вездесущности этой проблемы в наше время.

Самая известная история Западного мира, прототип всех сказаний о человеческом конфликте, эпопея, которая, с незапамятных пор до возникновения письменности, принадлежит всему человечеству и всем эпохам, излагает сюжет о деревянном коне, возможно основанный на реальных событиях.

Троянская война сделалась популярной темой в последующей литературе и в искусстве в целом, от душераздирающей трагедии Еврипида «Троянки» до Юджина О’Нила, Жана Жироду и современных писателей. Через «Энеиду» Вергилия она подарила нам легендарного основателя и народного героя Рима. Эта война была излюбленным сюжетом средневековых романистов, подарила Уильяму Кэкстону тему для первой книги, напечатанной на английском языке, а Чосеру (и позже Шекспиру) — декорации, если не сюжет, «Троила и Крессиды». Расин и Гете пытались постичь, почему принесли в жертву несчастную Ифигению. Скиталец Одиссей вдохновил таких разных авторов, как Теннисон и Джеймс Джойс. Кассандра и мстящая Электра стали главными героинями немецкой драмы и оперы. Почти тридцать пять поэтов и филологов брались за перевод «Илиады» на английский с тех пор, как в елизаветинские времена Джордж Чапмен впервые открыл этот источник вдохновения. Бесконечное множество художников считало суд Париса зрелищем, достойным живописания, и столько же поэтов воспели красоту Елены.

Весь опыт человечества вошел в историю о Трое, или Илионе, впервые изложенную в эпической форме Гомером около 850–800 г. до н. э.[1]Хотя в ней заправляют боги, она открывает правду о человечестве, даже несмотря на то (или как раз потому), что речь идет о временах чрезвычайно далеких и примитивных. За двадцать восемь столетий эта история оставила глубокий след в наших душах и запечатлелась в памяти, так как повествует о нас самих и о том, что мы нередко поступаем неразумно. По словам еще одного писателя, Джона Каупера Повиса, она отражает, «что произошло тогда, происходит сейчас и будет происходить в грядущем со всеми нами, с самого начала до самого конца человеческой жизни на Земле».

Через десять лет вялой и нерешительной осады, щедро приправленной корыстью, лукавством, хитростью, разладом, ревностью — и лишь в малой степени героизмом, Троя наконец пала. В качестве финального орудия разрушения в истории фигурирует деревянный конь. Эпизод с конем демонстрирует ущербность политики, проводимой вопреки личным интересам, — несмотря на многочисленные предостережения и очевидную альтернативу. Самая ранняя хроника западного мира убеждает нас, что подобное поведение — едва ли не врожденная человеческая привычка. Эта история впервые изложена не в «Илиаде», сюжет которой завершается до окончания войны, а в «Одиссее», из уст слепого певца Демодока, который по просьбе Одиссея пересказывает подвиги ахейцев людям, собравшимся во дворце Алкиноя. Пусть Одиссей высоко ценил талант сказителя, сама история передана довольно скудно, будто основные факты и так уже известны. В поэме подробности добавляют сам Одиссей и два других героя, Елена и Менелай, что кажется невероятным полетом фантазии автора.

Извлеченный Гомером из тумана веков и воспоминаний деревянный конь мгновенно захватил воображение потомков, живших двумя-тремя столетиями позже, и вдохновил на тщательное «выписывание» этого эпизода, в частности, что особенно важно, на введение в эпос Лаокоона — и одной из самых страшных сцен поэмы. О нем упоминается в начале «Разрушения Илиона» Арктина Милетского, сочинении, вероятно, всего на век младше гомеровского. Воплощающий Голос Предостережения, Лаокоон как драматический персонаж становится центральной фигурой в эпизоде с троянским конем во всех последующих версиях текста.