Чейзер. Крутой вираж - Вероника Мелан

Консьерж, глядя на прошедшего мимо и погруженного в невеселые думы жильца, вслух здороваться не стал – задумчиво поскреб пальцами щеку и вернулся к чтению газеты.

Одно дело, когда меняешь жизненные события сам, например, говоришь Джону: «Ты больше не мой друг!» – и тот, обиженный, злой и мрачный, уходит. В этом случае все понятно: налицо очевидная связь между твоим собственным действием и результатом. Сам отправил товарища прочь – сам увидел в дверном проеме его спину. Точно так же с остальным: когда говоришь прохожему на улице гадость, тот огрызается в ответ; когда ленишься на работе, теряешь премиальные; когда перестаешь общаться с приятелями, они постепенно перестают общаться с тобой. Не все, но перестают. Наверное.

Но что такого сделала Лайза, чтобы получить то, что получила? Неправильно связала между собой два слова – «домой» и «назад»? Не совсем корректно выстроила формулировку внутри проклятой будки? Ошиблась при озвучивании собственного желания?

Да, она произнесла слово «назад» – ошибка, фатальное совпадение, нелепость, – но ведь она совсем не просила кидать ее во времени. Не ныла: «Пусть друзья меня забудут, пусть Мак меня никогда не вспомнит! Смените на моей двери замки, и пусть я снова буду жить на старом месте…» Оно бы и неплохо, если бы Портал послушался и сделал так, как она просила, НО ВЕДЬ ОНА ВСЕГО ЭТОГО НЕ ПРОСИЛА! Не умоляла переместить ее на год в прошлое, не требовала от судьбы повернуть время вспять и уж точно не просила переодевать ее в эти чертовы… чертовы тряпки…

В белой фарфоровой кружке пузырилось шампанское. Вкус праздника в день разрухи.

Когда черное успело стать белым, а белое – черным? И куда, ударившись о потолок, улетела пробка? За шкаф?

К черту…

Она всего лишь хотела выйти на улицу и пойти домой. К Маку, к прежней жизни. Она хотела такой малости – уверенности в собственном выборе, правильности решений, стабильности. Простой стабильности – это что, так много? Стабильности, черт подери! Когда сказал «хочу выйти на улицу» – и вышел на ту же улицу. ТУ ЖЕ УЛИЦУ. В то же время. В те же день и год. Всего лишь.

Хуже всего, что она никак не могла перестать себя жалеть. Сидела на подоконнике у раскрытого окна, смотрела вниз на мирно шелестящие кроны деревьев, на залитую солнцем дорогу, на пешеходов – как они размеренно прогуливаются (не как она, едва передвигая ставшие слишком тяжелыми ноги), и лица у них без выражения налипшей на них вечной скорби, – слушала изредка сигналящие друг другу «эй, уступи дорогу!» машины и тонула в бескрайнем, не видимом глазу океане отчаяния.

Да, небо наказывает нерадивых людей за проступки. Существует Карма – плата за ошибки, существует Высшая Система правосудия – та, что где-то далеко, много выше Комиссии, много выше всех человеческих представлений о сущем, – но почему ее, Лайзу, наказали, кажется, сразу за всё? За все когда-либо совершенные грехи?

А как еще это воспринимать? Она не подвернула ногу, не лишилась ценного клиента, не потеряла контракт на полмиллиона долларов, не поругалась с подругой. Нет, она потеряла сразу все – и себя, и Мака. Все, чем жила, чем дышала и чем дорожила.

Глупо. И очень обидно.

И теперь она одна. Может делать все что угодно, может быть кем угодно. Может стать алкоголиком или не стать (кому какое дело?), может пойти гулять на улицу или сутками лежать на диване, может выйти на прежнюю работу, а может сменить ее к чертовой матери на совсем другую, любимую или нет (хорошую, высокооплачиваемую, тупую, ненужную) работу. Она может уехать в другой город, и никто не заметит. Никто не позвонит, не спросит «куда ты потерялась, принцесса?», не посмотрит вслед, не заберет.

Потому что больше нет его – Охотника. Некому смотреть, некому приезжать, некому забирать.

Шампанское из бутылки порция за порцией перемещалось в кружку; бормотал о своем город, шелестели кроны деревьев. Ясное голубое со всполохами оранжевого небо, прекрасная погода, солнце, тянущее за собой скорый закат и тихий вечер.

Что бывает, если человек очень долго взбирался вверх по крутой лестнице, а потом неожиданно упал с нее – поскользнулся и скатился до самого низа? Лезет ли он по той же лестнице вновь? Или решает, что оно того не стоит? Выбирает другую лестницу – такую, чтобы отличалась ступенями или перилами, – и возобновляет попытки? И сколько раз можно взбираться, не жалея себя, на одну и ту же гору? Сколько? Сколько…

Позвонить бы Элли, поплакаться на плече, выпить бы вместе, но та не помнит событий последнего года. А если еще хоть раз прозвучит вопрос «Ты уверена, что тебе все это не приснилось?», Лайза точно стукнет кулаком куда придется. И хорошо, если по дивану или в крайнем случае в стену.

В шипящее шампанское закапали злые соленые слезы.

Она проснулась спустя два часа после того, как заснула, трезвой и опустошенной, с ноющими висками. Несколько минут отчаянно цеплялась за вожделенную пустоту в голове – смотрела на стоящую на подоконнике бутылку и шептала: «Только не думай, не думай, не думай…» – но в какой-то момент реле сорвало, и понеслось.

Вкравшийся в комнату закат обнял сидящую на диване Лайзу розоватыми лучами, обогрел, приласкал, расслабил, заставил начать размышлять. Заставил вспомнить.

Вот здесь на полке стояла книга – толстая, в рифленой обложке, нижний край помят – «300 позиций любви». Мак принес ее в квартиру… Когда? Успел, подкинул, зачеркнул три позиции маркером…

Может, этого не было?

Было.

На этом ковре она когда-то сидела, не замечая затекших ног, рисовала картину. Яхту. Выводила на ее борту слово «Мечта», а вокруг валялись карандаши…

Приснилось?

Не приснилось. Все было наяву.

Сначала рисунок яхты, затем куча записок, которые так никто и не решился передать, а после – множество упаковок с крупой, консервами, хлебом – их она собиралась взять с собой на катер. Катер… На котором собиралась плыть, чтобы искать Мака.

Как давно.

Недавно.

Давно.

Недавно.

Не было…

– Было! – выкрикнула она вслух пустой комнате и одновременно сжала зубы и кулаки.

«Я не дам себе поверить, что всего этого не было. Не дам себе сойти с ума. Забыть».

Все было. Все. И если поганый голос разума еще раз попытается ей напеть, что самые ценные воспоминания ее жизни – ложь, она заткнет его так, что тот уже никогда не выберется наружу.

Все было. Мак. Ее счастливая жизнь. Пробуждения по утрам, улыбки, смех, дела, поездки… Была та погоня, когда она думала, что умрет, были стол и свет лампы… Была боль, много боли, а после было счастье, укутанное теплыми мужскими руками. Они жили вместе, занимались любовью, строили планы, ходили в гости. Смотрели по вечерам фильмы, работали в гараже, ужинали, разговаривали и снова любили друг друга. Всегда любили. Ни дня не прошло, чтобы их чувство потеряло искру – оно всегда горело между ними ярко: иногда грело, иногда жгло, но никогда не гасло.