Голодная бездна - Карина Демина

Мама стояла, но носок левой туфельки нетерпеливо стучал по полу. Мерный, раздражающий звук.

– Наш сын заслуживает высшего благословения. И покровительства. Покровителя. И ты признаешь его, даже если мне придется обратиться в суд. Слышишь, Гаррет?

– Элиза…

– Уходи!

И он ушел.

Широкий шаг. И туфли-крокодилы оставляют на паркете едва заметные следы, а еще – запах воска. Он ушел, и Тельма вздохнула с облегчением.

Она не знала, что вечером Гаррет вернется. С букетом белых роз и кольцом. И что мама, выслушав его, примет и розы, и кольцо, а спустя сутки – умрет.

…с людьми такое сплошь и рядом случается.

Небо в тучах.

Черная размокшая земля. Ограда, с которой дожди слизали побелку. Старый дом, просевший под собственной тяжестью. Чахлые розы во дворе. Детские качели.

Пустые.

К качелям Тельму тянуло с неудержимой силой, и ей с трудом удавалось оставаться на месте. А еще приходилось слушать неряшливую женщину, которая захлебывалась словами и слезами. Слезы текли по рыхлому ее лицу, размывая косметику, и оттого лицо женщины казалось Тельме похожим на одну из цвергских ритуальных масок.

Альха? Хозяйка потерянных Путей?

Или кровожадная Мароха, во рту которой скрывается путь в Бездну?

– Это он… это все он, я знаю… – Женщина вытянула руку, указывая дрожащим пальцем куда-то в сторону забора. – Вечно тут ходит… смотрит… заберите его! Заберите!

– Заберем, – пообещал Мэйнфорд, подавив зевок.

А ведь ему было скучно.

Почему?

Ребенок пропал, мальчишка восьмилетний, а ему скучно. И не спешит он объявить тревогу. Из черствости душевной? Сомнительно, что у него вообще душа имеется. Но тогда зачем явился сам? Будто иных дел нет. Три дня прошло после визита в «Веселую вдову», а подвижек никаких. Слепок почти не помог. И значит, скоро война начнется, а Мэйнфорд, вместо того чтобы землю рыть, эту войну предотвращая, слушает какую-то истеричную дуру.

Тельму тянет к качелям. И оглянувшись – эти двое слишком заняты беседой, точнее монологом, и женщина, спеша удержать собеседника, вцепилась в его рукав, она уже не плакала, но все равно была страшна – Тельма отступила на шаг.

Само это место.

Земля дышала.

И вздыхала, словно тяжело ей было Тельму держать. Она хватала за ноги грязными губами, а потом отпускала, со всхлипом, со стоном жалобным.

И голоса…

…голоса слышались отчетливо, а еще музыка.

…кто-то играл на свирели.

…мистер Найтли однажды принес свирель, вроде бы альвийскую, костяную. Он играл на ней, а что именно, Тельма не помнит. Или ей так думается, что не помнит?

…конечно, она тогда слышала эту свирель во сне, и не было музыки чудесней. А потом Тельма очнулась в гостиной, в уродливой ночной рубашке, босая, растерянная и несчастная оттого, что музыка замолчала. Кажется, она потом всю неделю не могла спать, боялась и желала вновь ее услышать, а мама кричала на мистера Найтли…

– Тельма! – Мэйнфорд спугнул свирель, и эхо ее разлетелось на осколки, а осколки утонули в голодной земле. – Что ты творишь?!

Она не знала.

Что-то.

– Ты слышал?

– Что?

– Свирель.

– Какую, к Бездне, свирель? – Он зол, настолько зол, что пар из ноздрей идет.

…Бельхан, Владыка подземного огня, в чьей воле зажигать и гасить не только горны. Ему приносят в жертву клятвоотступников и убийц, а еще мертворожденных младенцев.

– Зачем мы здесь? – Тельма прислушалась, но свирель молчала. Какая жалость.

– Затем, что пропал ребенок, или ты пропустила?

– Дети часто пропадают, не так ли? – Если смотреть ему в глаза, то не увидишь ничего, кроме крошечного собственного отражения. – С ними вообще постоянно что-то случается…

…особенно с приютскими.

Но Мэйнфорд понял.

Правда.

Это ведь Гэрхэм-Никс, если не самая глухая подворотня Нью-Арка, то близко к ней. И пусть люди в Гэрхэм-Никс обитают в собственных домишках, но рядом свалка и кладбища, и грязная река здесь подбирается вплотную к домам.

Здесь пьют. Колются.

Мечтают о лучшей жизни. Теряют мечты. Обретают ненависть к тем, у кого получилось вырваться. Здесь дети рождаются часто, и часто же уходят за грань.

Так почему Мэйнфорд обеспокоился вдруг?

Это ведь даже не его район.

– Седьмой, – сказал Мэйнфорд и руку выпустил. – За последний месяц. Из тех, о ком известно.

– Седьмой. – Тельма повторила, прислушиваясь к себе.

Ничего.

Хотя она же не провидица, чтобы видеть через слова. Предметы – другое дело.

– Всегда дети из таких вот… неблагополучных районов… но из семей приличных. Относительно приличных, – поправился Мэйнфорд. – Поэтому и доходит до заявления. Я думаю, что на самом деле их гораздо больше, просто…

– Кому надо считать бродяг?

…или сирот.

– Да, – Мэйнфорд посмотрел на небо. – Если есть что… действуй, пока дождь не начался.

– Качели.

Старые. Их повесили, верно, лет десять тому. И веревки плотно вросли в плоть старой яблони. Ветвь ее прогнулась, вывернулась, будто дереву тяжело было держать и веревки, и пару дощечек между ними. Тельма провела пальцами по влажной пеньке.

Пустота.

…или все-таки…

Свирель дразнила, она была слышна, но так далека… а пахло не альвийскими духами, нет. Аромат свежих яблок. Откуда здесь?

Не важно.

Она села на качели, и дерево раздраженно заскрипело.

Тельма оттолкнулась, протянула руку, поймала жесткие пальцы Мэйнфорда. Хорошо, что он не знает, насколько она его ненавидит… хорошо…

…свирель звучала рядом.

Неназойливо.

Она звала за собой, но уходить со двора нельзя.

Тельма соскочила с качелей, едва не растянувшись в грязи, спасибо Мэйнфорду, удержал. Надо будет поблагодарить, потом, после, когда свирель замолчит.

Мальчишка на качелях просто сидел.

Бледный и длинный, будто росток, которому не хватило света. Он сгорбился и к дому спиной повернулся. А из дома доносились крики…

– …я горбачусь целый день! И имею право расслабиться! А ты…

– …скотина…

– Корова тупая!

Визг. И грохот, и вопль: