Свои по сердцу - Леонид Ильич Борисов

дежурного о количестве присутствующих и неявившихся, Анри де Ляфосс искусным прыжком достиг того места, где сидел Пьер Дюбуа.

«Сейчас начнутся поздравления, — подумали все в классе. — Дай боже, чтобы подольше…»

— Я уже осведомлен о твоих успехах, Пьер, — сказал учитель. — Рад за тебя! Сердечно рад, ты начинаешь приниматься за дело! Хвалю!

Краткая речь де Ляфосса напоминала его походку, — она была отрывиста, легка и непритязательно-грациозна. Он произнес еще нечто о путниках, идущих в горы, то отстающих друг от друга, то вдруг опережающих самого сильного, выносливого товарища. Пьер чувствовал себя неважно: никто не догадывался о том, что происходило в его душе. Он стоял бледный и унылый, моля всех святых, чтобы учитель поскорее приступил к уроку.

— Приступим к уроку, — возгласил учитель. — Задано повторить образцы народной поэзии. Жюль Верн, — обратился он к соседу Пьера, — нам всем очень хочется послушать тебя. Не правда ли?

Всем сидящим в классе было безразлично, кого слушать: Жюль Верн так Жюль Верн, пожалуйста. Во всяком случае, минут десять уже прошло. Жюль Верн проканителится с четверть часа, он на это мастер. Учитель будет слушать, вносить поправки, потом скажет речь по поводу красот французского языка, — смотришь, и еще полчаса набежит, а там и звонок. А завтра день легкий: гимнастика, пение, рисование, география.

Жюль вышел из-за парты, одернул на себе курточку, произнес свое обычное, унаследованное от отца «гм» и улыбнулся. Образцы народной французской поэзии… Это очень легко, учитель выслушает и поставит двенадцать, но — все дело в том, что наиболее блестящие образцы этой поэзии Жюль ввел в то свое сочинение, которое полчаса назад с таким фурором прочел Пьер Дюбуа… Там были и песни рыбаков, и матросские застольные, и крестьянские, и солдатские, — целых пять страниц образцов народной поэзии, неотделимой от истории родного Нанта. Читать эти стихи сейчас нельзя, — де Ляфосс скажет, что все они уже имеются в сочинении, таком блестящем сочинении Пьера Дюбуа. Гм… А может быть, следует повторить все то, что уже известно товарищам по классу, и получить хотя бы десять, — ну, даже девять… Нет, нельзя! Де Ляфосс сразу же заподозрит неладное, — Жюль будет дословно читать текст сочинения Пьера, того Пьера, средний балл которого по истории и французскому языку за полугодие не превышает девяти.

— Мы ждем, — сказал учитель. — Неужели, кроме «гм», ничего другого так и не услышим? Не может быть!

— Я очень хорошо знаю образцы народной поэзии, только того, что я знаю, недостаточно для…

— Недостаточно для… для чего? — вкрадчиво пропел учитель, подходя к Жюлю так, как это делает тигр, когда он намерен напасть на беспечного охотника, — несколько сбоку… От учителя пахло, как от клумбы с цветами.

— Недостаточно для большого успеха, — договорил Жюль, опуская глаза.

— Ты хочешь большого успеха? — нараспев произнес де Ляфосс. — Это что-то новое. Неслыханное!

— Да, хочу большого успеха, — упрямо повторил Жюль. — После того, как мы узнали о сочинении Пьера Дюбуа, стыдно получить: обыкновенное «хорошо». Я тоже имею право на похвалы и внимание всего класса.

— Кто же и что тебе мешает? — спросил учитель.

Жюль вздохнул. Были в этом вздохе боль, тоска и очень много страдания, — следовало прислушаться к этому вздоху.

— Я очень плохо знаю то, о чем вы спрашиваете меня сегодня, — бесстрашно проговорил Жюль. — Я должен в этом признаться. Разрешите сесть.

И, не дождавшись разрешения, сел за парту.

Все ученики, затаив дыхание, стали следить за тем, что будет дальше, что сделает учитель. Он не отличался добросердечием и всегда сурово наказывал малейшее непослушание и вольность. Как он поступит сегодня? Жюль — один из первых по французскому языку, — что это с ним и, почему так болезненно морщится его сосед — Пьер Дюбуа?

Анри де Ляфосс вынул из кармана платок, отер лицо, лоб, затылок, подкинул платок, поймал, рывком сунул его за манжету на левой руке и решительными шагами направился к своему столу. Здесь он остановился, повернул голову вправо, словно прислушиваясь к чему-то, потом раскрыл журнал и потянулся за пером.

Жюль сидел, опустив голову; он тяжело, порывисто дышал, и на душе у него было неспокойно и легко в одно и то же время: неспокойно потому, что все сложилось так, как оно сложилось, и легко потому, что он поступил так, как следовало, как нужно было. Пусть его накажут, пусть все думают, что он и в самом деле плохо приготовил урок. Жюль на крохотном опыте своей жизни знал, что такие мелочи скоро забываются, но никогда не забудется поступок великодушия и чести, никогда не сотрется в памяти школьных товарищей нечто такое, что связано с характером, с поведением человека, сказавшего А и потому обязанного произнести и все остальные буквы алфавита…

«Я выручил товарища, мне от этого плохо, я не должен поправлять это плохое за счет успеха товарища», — размышлял Жюль, и эти размышления облегчали его и даже радовали.

Что же происходило с учителем? Он захлопнул журнал, резко отбросил его в сторону; журнал скользнул и упал на пол. Подбежал дежурный и поднял его. Учитель поднялся со стула, костяшками согнутых пальцев оперся о стол и трагическим голосом, искусно поднимая и опуская его в нужных местах проговорил:

— Мой дорогой Жюль Верн! Твой ответ и последовавшая за ним демонстрация возмутили меня до глубины души! Одной плохой отметки я нахожу недостаточно. Чрезвычайно недостаточно! Я очень прошу тебя побеспокоить твоего отца, как это ни грустно для меня. Иными словами, прошу тебя завтра же прийти в школу вместе с высокоуважаемым месье Пьером Верном…

Он сделал длительную паузу, глядя на сидящих перед ним учеников так, как актер смотрит на ряды партера.

— Иногда позволительно, — продолжал он с тем же декламаторским пафосом, — вовсе не знать урока, за это полагается самый низкий балл, но непозволительно садиться на место, не получив на то разрешения. Вы сами слышали, каким тоном было сказано: «разрешите сесть». Не тоном просьбы, а тоном утверждения, — да, да! Вот, дескать, я сажусь, но… Это демонстрация! Незнание урока плюс демонстрация! За это полагается…

Он уже устал. Он никогда так много не говорил за один прием. Он был мастером «полувздоха», как отзывались о нем балагуры из Нантского клуба. Он опять достал свой платок, пустил волну благоухания и, никак не употребив его, снова заложил за манжету.

— За это полагается личная беседа с отцом провинившегося, — продолжал он. — Провинившийся, таким образом, наказывает своего отца, отрывает его от дела, огорчает его. Что поделаешь, иначе нельзя. Итак, ты понял меня, Жюль?

Жюль глубоко вздохнул.

Все товарищи смотрели на него.