Путевой дневник - Альберт Эйнштейн

Одной из причин этого, судя по всему, безграничного энтузиазма Эйнштейна по поводу нового ишува, было, возможно, то, что сионисты, принимающие его, не показывали ему никаких внутренних конфликтов в общине. Несмотря на то, что он посетил частные, кооперативные и коллективные хозяйства, он, кажется, не был в курсе серьезного разногласия между частными собственниками сельских хозяйств (мошавот) и пионерами-поселенцами (гехалуц) в кибуцах по поводу «еврейского труда». Дело было в том, что обычно частные сельские хозяйства нанимали арабских рабочих, а кибуцы хотели, чтобы те нанимали только евреев142.

В отличие от внутренних разногласий в ишуве, которые от Эйнштейна скрывали, зарождающийся национальный конфликт между евреями и арабами в Палестине был хорошо ему известен. Приезд Эйнштейна произошел меньше чем два года спустя после жестоких бунтов в арабском городе Яффе. Однако во всех своих записях он преуменьшает потенциальную взрывоопасность ситуации. Первое впечатление Эйнштейна об арабских жителях Палестины показывает его идеалистическое (и несколько снисходительное) представление о них: «Невероятное очарование этого сурового, монументального пейзажа с его темными, прекрасными сынами Аравии в лохмотьях»143.

Во время самой поездки число прямых контактов Эйнштейна с представителями арабского сообщества было ограничено. Он встретился только с его умеренными представителями: с мэром Иерусалима Рарибом аль-Нашашиби, несколькими видными деятелями в Галилее и арабским писателем Асисом Дометом, который был довольно маргинальным представителем местного арабского сообщества. В том, что национальная обстановка в области напряженная, Эйнштейн, кажется, винит как арабов, так и евреев: «в основном сложности создает интеллигенция – и при этом интеллигенция не только арабская»144.

Эйнштейн, возможно, сделал ряд не таких положительных высказываний об арабском населении во время своего пребывания в Хайфе. Согласно записям немецкого сиониста Германа Штрука, Эйнштейн говорил: «если бы здесь не было евреев, а только одни арабы, у этой страны не было бы нужды экспортировать [производить], потому что арабам ничего не нужно, они живут тем, что сами выращивают». Если это тревожное утверждение подлинно, оно показывает типичное представление о местных арабских жителях как о не имеющих «никаких нужд» и, возможно, возникло как проекция основных сионистских идей о простом арабском народе145.

Мы уже видели, как Эйнштейн присоединяется к мнению колонистов, что местным жителям Коломбо тоже нужно очень мало. Еще в одном высказывании, которое Штрук записал за Эйнштейном, тот говорил, что верит, что будущее Палестины «будет нашим» (то есть еврейским)146. Во время поездки на север Палестины он выражает свои чувства против арабских землевладельцев, которые «продают землю археологам по бешеным ценам»147. В этом Эйнштейн, кажется, находился под сильным влиянием сионистской версии событий, которой с ним делились во время поездки.

И все-таки самый щекотливый комментарий о конфликте между арабами и евреями в Палестине Эйнштейн сделал после своего возвращения в Германию. Он заявил, что по сравнению с «двумя напастями», с которыми сталкиваются поселенцы, – с долгами и малярией, – «арабский вопрос становится вообще неважен»148. То, что Эйнштейн был готов потенциально обозначать одну из сторон гражданского конфликта как «напасть», показывает границы его этнической толерантности.

Дневник Эйнштейна показывает, что он был очарован пейзажами и памятниками Палестины. Однако в его позднейших записях он ясно дает понять, что более всего его привели в восторг люди в Палестине149. Среди них он особенно восхищался двумя типами: молодые еврейские поселенцы и городские еврейские рабочие. Все это соответствовало тому, как он поддерживал цели лейбористов сионизма и как надеялся, что еврейский народ будет более продуктивен, чем когда-то в прошлом, и с общественной, и с экономической точки зрения. Тот факт, что начинания сельскохозяйственных коммун были делом рук молодых русско-еврейских первопроходцев, импонировал Эйнштейну и потому, что он всегда с особой симпатией относился к евреям из Восточной Европы150.

В том, что касается значения Палестины для Эйнштейна, ясно, что иммиграция в эту страну, ее колонизация, ее экономическая жизнеспособность – все это было для него второстепенно по сравнению с положительным психологическим эффектом, оказываемым на еврейскую диаспору. По его мнению, «Палестина не решит еврейского вопроса, но возрождение Палестины будет означать освобождение и возрождение души еврейского народа». Он верил, что она «станет моральным центром, но не способна будет вместить большую часть еврейского народа»151. До своей поездки Эйнштейн видел эту землю с утилитарной точки зрения, и это, кажется, не изменилось непосредственно во время его пребывания в Палестине. Интересно, что по возвращении в Берлин он больше не заводил разговора о своем изначальном плане поехать в эту страну на длительный срок.

Как и другие туристы до него, Эйнштейн нашел подтверждение своих идей о работе сионистских поселений во всем, что увидел там своими глазами. В то же время достижения местных еврейских общин произвели на него глубокое впечатление, он окончательно убедился, что это дело огромной важности, и продолжал посвящать ему значительное количество времени и энергии. В частности, его положительное впечатление о русских (в большинстве своем) переселенцах подтвердилось и еще больше усилило его прошлую симпатию к молодым евреям из Восточной Европы.

И все-таки к какой категории мы можем отнести впечатления Эйнштейна от Палестины в историографическом контексте путешествий в этот регион? Израильский историк Иешошуа Бен-Ариех (Yeshoshua Ben-Arieh) выстроил типологию различных таких представлений у людей, приезжающих на Святую землю152. Представления Эйнштейна соответствуют трем из этих категорий. Он воспринимает Палестину в некотором смысле как «библейскую землю и святые места». Однако ясно, что этот аспект был для него не столь важен. В более широком смысле он видит в этой стране «экзотическую, восточную землю» – особенно это касается Старого города в Иерусалиме и его реакции на пейзажи в пустыне и на ее обитателей. И все-таки, прежде всего, Эйнштейн воспринимает Палестину как «землю новых начинаний»153. Он верит в положительный эффект современного городского строительства в Тель-Авиве и в успех аграрной колонизации, способной создать «единый народ»154, что только усиливает его симпатию к этим «новым евреям».

Как Эйнштейн воспринимал Палестину относительно того, что она являлась частью Леванта? Мы можем сделать следующие выводы. Хотя он видел Старый город в Иерусалиме как «восточно-экзотический»155, он, кажется, воспринимает новый ишув (не говоря об этом прямо) как нечто типично европейское. Практически все особенности ишува, которые приводят его в восторг, европейского происхождения: садовые пригороды Иерусалима, псевдоориентальные работы художников в школе «Бецалель», «близкие по духу» русские в мошавот и кибуцах, показ гимнастических упражнений, выполненных учениками школы «Герцлия», современные фабрики и оборудование в Тель-Авиве и Хайфе, и это только некоторые из них. Более того, обращаясь к вопросу, верил ли Эйнштейн, что Палестине нужно перенять европейскую культуру или слиться со своим левантийским окружением, Эйнштейн, безусловно, выступал за европеизацию страны. Ассоциации Эйнштейна в его осмыслении новой визуальной информации были явно европейскими – он сравнивал местные здания с похожими зданиями в Европе. Ясно и то, что он верил в сионистские начинания и в их огромную пользу для местного народа. Наиболее очевидное символическое воплощение этого можно увидеть в кульминационном событии всего его пребывания в Палестине, то есть в лекции на горе Скопус, месте будущего Еврейского университета Иерусалима. Теперь Сион вновь распространял западное знание.