Путник, зашедший переночевать - Шмуэль Агнон

И как раз в это время прошли в Шибуше первые погромы. Опять понаехали благотворители, но на этот раз стали помогать пострадавшим деньгами. Даниэль подумал-подумал и купил на эти деньги сахарин, который тоже стал тогда ходовым товаром, потому что во время войны у многих открылась сахарная болезнь и они не могли есть сахар. А у торгового человека судьба такая, всегда приходится остерегаться, как бы не попасться со своим товаром. Ведь товары — монополия государства, вот оно и следит, чтобы никто не ущемил его доходы. У кого есть мозги в голове, тот знает, как себя вести, но голова от ног далека, а у Даниэля особенно, потому что он человек высокий и, пока его ноги успевали услышать, что думает голова, они уже могли и опоздать. И вот однажды он прыгнул в поезд, а его правая нога застряла под колесом, и тут поезд тронулся, потащил за собой его ногу и выплюнул ее только далеко за вокзалом. По закону положена была калеке компенсация за лечение и инвалидность, а ему, однако, не только ничего не уплатили, но даже наоборот — оштрафовали на шестьсот злотых, потому что в том носке, что был на отрезанной ноге, нашли несколько крупиц сахарина.

Так чем же он сейчас кормится? Да вот, в доме у него сохранилось немного дерева, для строительства и отопления, а жена у него — акушерка. Ну, сегодня, конечно, никто не строит себе новый дом и не так уж топит печь в старом, но, вот когда вырастут те младенцы, которых сейчас принимает его жена, они начнут вовсю строить себе дома и топить в них печи, и тогда деньги польются к нему рекой. Беда только, что после войны умножились среди евреев такие, которые не хотят вступать в брак и рожать детей. Если бы не христианские женщины, вообще могло бы иссякнуть Адамово семя. Но женщины-христианки не так уж часто прибегают к помощи еврейских акушерок, разве что в самых опасных случаях.

В Вот так оно в Шибуше: куда ни посмотришь, всюду либо погром, либо нищета. Одно только место и есть во всем городе, где не поселилась беда, — наш старый Дом учения, ключ от которого у меня в кармане.

В С того дня, как я это понял, я все больше времени провожу там. Раньше я сидел там только до обеда, а теперь и после. Дважды в день прихожу и изучаю Тору и дважды стою у окна и смотрю на гору, что напротив Дома учения.

Когда-то эта гора была вся заселена, там жит грузчики и художники, и там был красивый Дом учения, который они построили собственными руками при свете луны, потому что в дневные часы были заняты своими делами в городе. И в этом Доме учения тамошний меламед[38] преподавал им недельные главы Торы и поучения Талмуда. Но потом пришла война, кто помоложе — погиб от меча, кто стар — от голода, а их вдовы и сироты были убиты в погромах, я все их дома были сожжены, и от их Дома учения не осталось камня на камне, и обезлюдела гора, и больше некому стало приумножать там свой разум и понимание. Потому что и книг не осталось. А ведь книги, они такие — чем больше ты смотришь в них, тем шире твой разум и тем радостней у тебя на сердце.

Впрочем, что касается меня, то я учусь не для того, чтобы приумножить свой разум или стать мудрее и постичь Божьи дела. В своих занятиях я, скорее, подобен усталому путнику — идет он по дороге, солнце печет ему голову, камни бьют ему ноги, пыль слепит ему глаза, и все тело стонет от усталости. И вдруг он видит — шатер. Заходит в него — и вот уже солнце не печет ему голову, и камни не бьют ему ноги, и пыль не слепит ему глаза. Поначалу он ничего этого не замечает, потому что устал и хочет только отдохнуть. Однако, придя в себя, он замечает и шатер, и все, что в нем есть. И если он не лишен чувства благодарности, то возносит хвалу и благодарение Тому, Кто создал это убежище и приготовил в нем все, чего просит душа его.

Человек этот — я, а убежище мое — наш старый Дом учения. Шел я, сжигаемый солнцем, среди камней и пыли, и вдруг увидел себя в нем. И поскольку я не лишен чувства благодарности, то возношу хвалу и благодарение Всевышнему и изучаю то, что Он мне здесь приготовил, то есть Его книги, сохранившиеся в этом Доме.

Эти книги — что в них? Я понимаю так: Всевышний, благословен будь Он, создал мир по Своему усмотрению, и избрал нас из всех народов, и дал нам Тору, чтобы мы могли с ее помощью служить Ему. Все то время, что мы изучаем Тору и выполняем Его заветы, никакой народ и никакое племя не могут причинить нам вреда. Но как только мы отклоняемся от соблюдения Торы, нас может одолеть даже самый малый народ. Тора наделяет изучающих ее своими добродетелями и честностью и тем самым увеличивает симпатию к ним во всем мире. Если же мы отворачиваем глаза от Торы, Тора отворачивается от нас и мы разом становимся ниже всех народов. Но почему Всевышний, благословен будь Он, избрал именно нас и именно на нас возложил бремя следования Торе и ее заветам? Ведь Тора тяжела, и исполнять ее заветы тоже тяжело. Одни отвечают на этот вопрос так, другие иначе, а я отвечу притчей. Эта притча — о царской короне, сделанной из золота, жемчуга и драгоценных камней. Пока корона на царской голове, все знают, что он царь. Снимет ее — и никто не знает, кто он. Так что же — царь избегает этой короны из-за ее тяжести? Напротив, он возлагает ее на себя и гордится ею. И как же ему воздается за это? Воздаяние его в том, что все величают его, и уважают его, и падают пред ним ниц. Но что царю от всего этого почета? Этого я не знаю, потому что я не царь. Но хоть я и не царь, то я все же сын царей и должен это помнить. Увы, забывает иногда этот господин, что он царский сын, равно как евреи забывают порой, что они царские дети. А в книгах сказано, что хуже всех зол — это когда сын царя забывает, что он сын царя.

Вот, к примеру, Рахель, младшая дочь моих хозяев, тоже как будто забыла, что она дочь царей. А когда я напомнил ей об этом, она расхохоталась. Подумать только: девочка, которая вчера лишь вышла из детского возраста, даже девушкой еще не успела стать, стоит перед человеком, достигшим зрелости, задирает перед ним нос и говорит, что это за царская дочь, разве вы не понимаете, что все эти выражения сегодня просто смешны. Не помню точно, как она выразилась, но смысл ее слов помню хорошо. Дело было вечером. Я сидел с ее отцом, и он показался мне чем-то подавленным. Я уже собирался подняться и выйти, как вдруг он задержал меня, сказав: «Нет, нет, давай послушаем мнение господина». Рахель подняла глаза и посмотрела на меня. А может, просто подняла глаза. Я рассказал свою притчу. Она состроила гримасу и сказала: «Зачем мне брать на себя бремя минувших поколений? Минувшие поколения — это одно, а мое поколение — это другое. Как все предыдущие поколения жили каждое по-своему, так и мое поколение живет по-своему. А по поводу того, что каждая дочь Израиля должна видеть в себе царскую дочь, то нет ничего глупее этого. В наше время царские короны лежат в музеях, и никому они не интересны, и тут появляетесь вы и говорите, что каждая дочь Израиля должна видеть в себе царскую дочь».

Я мог бы ей возразить, однако удержался. Пусть лучше считает себя победительницей. Я лишь скажу о ней пару слов, хотя это не имеет отношения к моей притче. У меня нет никакой неприязни к этой девушке, и у нее, по-моему, нет неприязни ко мне. Я для нее путник, зашедший переночевать: сегодня он здесь, а завтра уже далеко. Эта Рахель, как я только что сказал, — из детского возраста она уже вышла, а девичества еще не достигла. У нее тонкая шея, высокий лоб и грустные глаза, и что-то вроде улыбки застыло на ее губах. На первый взгляд кажется, что в ней есть некоторая дерзость, но ее постоянно наклоненная голова свидетельствует, что она не очень высоко себя ценит и готова склониться перед всяким, кто сильнее ее. И это вызывает удивление, потому что у нее нет уважения к царям и вельможам мира сего, отца и матери она не боится, и нечего говорить, что ей не внушает страха и наш Отец Небесный. Кто же тогда тот, перед кем она готова склонить голову? Она часто передергивает плечами, как будто ее коснулась чья-то рука, и слегка прикрывает тогда глаза. Но не так, как ее отец, который хочет задержать уже виденное, а как тот, кто щурится, чтобы лучше разглядеть грядущее.