Знак священного - Жан-Пьер Дюпюи

за подготовку франкоязычного издания его большой книги о медицине «Немезида от медицины. Экспроприация здоровья»[42]. Третья глава книги, излагающая общую теорию контрпродуктивности, – в основном моих рук дело.

Я уже не раз и по разным поводам рассказывал, чем обязан Ивану Илличу[43]. Здесь хотелось бы ограничиться темой, актуальность которой в связи с вопросом о катастрофизме максимальна: это незримость зла. В последние десять лет, философски осмысливая крупные катастрофы – природные, промышленные или моральные, мне пришлось обратиться к идеям трех мыслителей, которые, как и Иллич, были евреями и носителями немецкого языка: Ханны Арендт, ее первого супруга Гюнтера Андерса и познакомившего их Ханса Йонаса. В отличие от Иллича, все трое были профессиональными философами, учениками Хайдеггера. Я обнаружил у них – особенно у Андерса – весьма ощутимые, даже потрясающие созвучия с Илличем. Видимо, это и объясняет мое недавнее возвращение к его идеям.

Чуть выше я назвал первую причину, почему говорить об энергетическом кризисе неверно: у нас слишком много ископаемых ресурсов. Вторую причину сам Иллич сформулировал в своей «Энергии и справедливости»: «Пропагандисты энергетического кризиса подчеркивают проблему нехватки пищи для рабов, производящих энергию» – ту самую энергию, зависимость от которой люди принимают как должное для качественной жизни. «Я же спрашиваю себя, – возражает Иллич, – нужны ли такие рабы свободным людям»[44].

Сегодня критика контрпродуктивности больших институтов промышленного общества стала частью всеобщей культуры, хотя автора «Инструментов радушия»[45] и редко признают ее первооткрывателем. Важно отметить, что эта критика избегает ловушки «морализма», столь раздражающего противников политической экологии. Иллич (по крайней мере поначалу) придерживается инструментальной рациональности и эффективности. Хотите тратить меньше времени на передвижение? Откажитесь от использования автотранспорта выше определенного порога. Здоровье для вас бесценно? Выше определенного порога не связывайтесь с медицинскими учреждениями. Интересно, что обозначение «критический порог» в области социального и политического у Иллича встречается как эквивалент центрального понятия tipping point (точка перехода). Выше определенного порога медицина неизбежно губит здоровье, транспорт мешает передвигаться, образование отупляет, а телекоммуникации делают нас глухонемыми. Авторская провокация? Вовсе нет, если так же, как Иллич, определять «потребительную стоимость» не только с физической точки зрения, но во всей совокупности культурных и символических измерений. Именно в этой точке возникает тема незримости зла.

Почему мы остаемся слепы перед достоверным фактом: каждый из нас более четверти своего активного времени жертвует на транспорт, если сложить время наших фактических передвижений и время, за которое мы зарабатываем средства на оплату этих передвижений? Да потому, что промышленный транспорт маскирует этот абсурд, подменяя время передвижения рабочим временем. Даже если работа (travail) и travel («перемещение» в английском) – это языковые дубли[46], первая – как «занятость» – оказывается в наших скрытых экономических расчетах ближе к выгоде, чем к издержкам, и к целям, нежели к средствам. И почему мы не видим, что бессмертие, которое сулят нам нанобиотехнологии, не только обман, но и разрушение того, что составляет «структурное» здоровье человека? Потому что мы не поняли, что здоровье – не только «молчание» органов, но прежде всего способность, которую дают культура и традиция, самостоятельно смотреть в лицо страданию и смерти, а в более широком смысле – способность принять конечность человеческого существования, наделив ее смыслом и сделав частью истории. Все это становится невозможным, если по призыву одного из визионеров нанотехнологий видеть здесь «проблемы», ожидающие технического решения.

Моя работа о Чернобыле жестко поставила передо мной вопрос о незримости зла. Прежде всего физической: того, кто проезжает по огромной зараженной зоне между Украиной и Белоруссией, поражает, что в ней ничего нет: деревни стерты с лица земли, людей переместили, нет жизни в городах, хотя они по-прежнему стоят, но в них ближайшие двадцать тысяч лет не будет жителей. У зла в случае радиации ни вкуса, ни запаха. Еще более обманчива статистическая незримость, объясняющая, почему оценка числа погибших колеблется от 1 до 50: когда дозы радиации растянуты во времени и распределены среди многочисленного населения, невозможно сказать, что какой-либо отдельно взятый человек умер от рака или лейкемии, возникших из‐за Чернобыля. Сказать можно только одно: вероятность смерти этого человека от рака или лейкемии из‐за Чернобыля априори слегка выросла. Выходит, что десятки тысяч тех, кто, по моему мнению, погиб в результате этой катастрофы, не могут быть названы. Официальная позиция заставляет сделать вывод, что их не существует. И это этическое преступление.

Международное агентство по атомной энергии в Вене взяло на себя миссию «ускорять и расширять процесс содействия атомной энергетики миру, здоровью и процветанию во всех частях света». Упаси господь. Сегодня надо больше опасаться производителей блага, нежели злодеев. Во всей этой «духовной номенклатуре», ставящей перед собой цель нести людям спасение вопреки их воле, – пусть это спасение называется «здоровьем»[47], «мобильностью», «образованием» или «информацией» – Иллич видел признаки первой духовной номенклатуры, которая породила все прочие, то есть Церкви. Он не боялся перевернуть определение дьявола из «Фауста» Гёте: Мефистофель – часть силы, что вечно хочет блага и вечно совершает зло.

Илличевский тезис о том, что зло автономизируется по отношению к намерениям его совершающих, во многом резонирует с исследованиями Андерса и Арендт, рассуждавших о Хиросиме и Освенциме соответственно[48]. Соблазн[49], продолжающий до сих пор переворачивать категории, в которых мы судим о мире, состоит в том, что невиданное зло может быть причинено безо всякой злочинности, а чудовищная ответственность – сосуществовать с отсутствием каких-либо дурных намерений.

⁂

Лишь безумец, пренебрегающий всеми исследовательскими нормами гуманитарных наук, может сегодня высказывать неимоверные суждения следующего рода. Несмотря на внутренние шум и ярость, а скорее благодаря им, история человечества во всей своей полноте наделена смыслом. Этот смысл нам сегодня доступен: наука о человеке возможна, но не человек ее создал. Она дана ему через божественное откровение. Истина человеческая есть истина религиозная. Но из всех религий лишь одна обладает знанием о мире людей, а значит, и обо всех предшествовавших религиях. Эта религия – христианство, ее основание – Евангелие, то есть корпус повествований о смерти и воскресении Христа.

Этот безумец – Рене Жирар. Он еще и настаивает: преимущество христианства следует оценивать прежде всего по его интеллектуальной силе. С XVIII века принято считать, что религия распятого Христа разгромлена в пух и прах, а христиане самих себя держат за негодяев и дураков. Поднимите голову, говорит им Жирар, ведь вера дает вам Разум, бесконечно превосходящий все науки о человеке, но и слишком высоко не поднимайте, потому что этот Разум – не ваш, а был вам дан и во всем вас превосходит.

О каждой новой книге автора «Вещей, сокрытых от создания мира» даже самые благожелательные читатели думают: система Жирара замкнулась и может лишь двигаться по кругу, вторя своему неотступному лейтмотиву – повторяющимся, пронизывающим историю человечества убийствам. Налицо непонимание того, что придает абсолютную оригинальность жираровской «гипотезе». Разумеется, в своей библейской простоте она остается бесстрастно неизменной. Истинно человеческое состоит в том, чтобы создавать богов, создавая жертв. Когда исступленная толпа в едином порыве выплескивает ненависть на одного невинного, она становится машиной по производству священного и трансценденции. Она избавляется от собственного насилия, приписывая его кому-либо радикально Иному, и Иным может быть только божество, поскольку оно одновременно и бесконечно злое – виновно в кризисе, подорвавшем общество, – и бесконечно доброе – уйдя, принесло порядок и мир. Механизм един, но