Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов - Наталья Копсова

Салон опустел больше чем наполовину, и стало тихо. Я опустила с макушки на глаза оранжевые солнцезащитные очки супермодной в этом сезоне мотоциклетной формы и вознамерилась подремать-помедитировать перед предстоящей радостной суматохой в славной вечным оптимизмом, родной и веселой Москве. Мамочка должна была приехать меня встречать в Шереметьево-2. Я не виделась с ней три года, и где-то на самом донышке растревоженной души ютился полубессознательный детский страх увидеть маму постаревшей, поседевшей, ссутулившейся, отяжелевшей – в общем, не такой, как обычно. Ведь возрастные изменения в маме неизбежно наглядно демонстрировали бы мою, ее ребенка, неумолимо надвигающуюся старость-дряблость-дряхлость. О господи, до чего же страшно потерять детский образ – картинку веселых, счастливых, вечно молодых и здоровых родителей! Этого-то, а также собственного окукливания в глупую, суетливую, скучную тетку неопределенного возраста неожиданно для себя я так начала страшиться после тридцати трех лет.

Страшно смотреть, что с большинством людей делается к среднему возрасту: прямо наглядные живые трупы, а сами о себе думают, что они успешные прагматики, расчетливые карьеристы и весь мир окрутившие вокруг пальца деловые люди – соль земли. Только слепцы и маразматики путают соль с прахом; интересно, а я по натуре скорее всего попаду под категорию слепцов или же маразматиков? Боже, неужели же и во мне, и в Вадиме так быстро исчерпалась энергия великодушной молодости с ее божественным вдохновением, искренними восторгами, благородным честолюбием, веселым презрением к любым трудностям?

Боже мой, невозможно и вообразить, до чего в детстве я любила лошадей. Воображала их, рисовала их, мечтала о них днем и ночью, как сейчас мечтаю о небольшом белом домике у нештормового, ласкового моря, задумчиво-романтичного залива или сокровенного лесного озерца; об обеспеченной стабильности (она же стабильная обеспеченность) и о блаженном созерцательном спокойствии йогов и просто мудрецов. Причем созерцательное спокойствие и есть главный компонент теперешней мечты, а остальное просто как гарантия моей вечной нирваны.

Каждое лето мама отправляла меня с бабушкой на дачу, а сама оставалась в Москве работать. В то самое мое незабываемое лето мне было, как теперь Игорю, лет десять; хотя, может быть, и одиннадцать. Самой себе я помнюсь высокой, тоненькой, но довольно сильной девочкой с чересчур развитыми для ее возраста формами, с гибкой, осиной талией. Очень загорелый был ребенок и до безрассудства отважный.

В то жаркое, душное лето совсем не нашлось детей-ровесников в садоводческом кооперативе, видно, всех неугомонных вечно замотанные родители спровадили в пионерские лагеря. Так что в июне я только тем и занималась, что сидела в покачивающемся между двух молодых сосенок гамаке, задумчиво покусывала стебельки сладких трав и читала, читала все, что попадало под руку.

Под руку же чаще всего попадали толстые издания журнала «Иностранная литература»; мама выписывала это издание уже много лет и старые номера регулярно отвозила в наш дачный домик. Помнится, что Генрих Гессе, Норкот Паркинсон и Джон Стейнбек входили в число моих абсолютных фаворитов, близки к ним были Питер Лоуренс со своим смешным «Принципом Питера» и Маркес, и Борхес, a еще один писатель из Бразилии, имя которого мне сейчас так просто и не вспомнить (хотя вроде бы Жоржи Амаду), но его романы до сих пор вспоминаются весьма детально. Озорные солнечные блики вперемешку с кружевной полупрозрачной тенью от молоденькой, ярко-зеленой листвы с нежной лаской касались моих, как яблоки круглых, быстро смуглеющих коленок.

А затем как-то совсем неожиданно удалось подружиться с вечно поддатыми пастухами – трактористами по совместительству из близлежащего совхоза и почти каждый день получать от них напрокат прехорошенькую шуструю лошадку. Я же им помогала за лошадьми ухаживать: мыть, корм подносить, конюшню чистить; все это радовало необыкновенно.

Пастухи отчего-то обожали целовать мои руки толстыми своими, немного слюнявыми губами и при этом заискивающе заглядывать слезящимися от умиления, белесыми от солнца, часто моргающими от алкоголя, но добрейшими голубыми глазами в мои, в те годы ярко-ярко синие с голубыми же белками очи, обрамленные угольно-черными, прямыми, как острые копья, ресницами.

Я являлась к ним в сарай поутру как можно раньше, сразу же, как удавалось отвязаться от завтрака и от требований часто ворчащей бабушки. Обычно меня сопровождали мои верные друзья – собаки Кучум и Тайга. Собаки были братом и сестрой – наполовину овчарки, наполовину волки. Так всем рассказывал их хозяин – сторож садоводческого товарищества и житель близлежащей деревни. Полуволков он держал для острастки воров, которые часто норовили выкрасть из дачных домишек запасы хозяйской водки, металлические корыта, оцинкованные ведра, топоры, пилы и стамески.

Четвероногие мои друзья действительно выглядели весьма устрашающе и совсем не умели лаять, а только выть; но я их любила и баловала: по пузику почесать или за ушками, конфетку принести или кусочек сахара. Собачья парочка отвечала мне полной преданностью и взаимностью. Мне казалось, что поскольку летом дачи кишмя кишат дачниками, то и грабители должны находиться в отпусках, копаться в грядках или загорать-купаться. В самом деле, ну не лень ли им кого-нибудь грабить в такую вот почти африканскую жару, когда леса и торфяные болота воспламеняются быстрее спичек, а обычные булыжники раскалены сильнее сковородок на плите? Так что я имела смелость самовольно спускать собачек с цепи и уходить с ними в леса гулять, как бы игнорируя мягкие предупреждения сторожа бабушке на то, что псины эти могут быть опасными для людей. Бабушка моя устала наказывать меня за самовольство, а именно запирать в комнате на втором этаже нашего дома на весь бесконечно долгий и бесконечно прекрасный летний день. Маме она каждый раз жаловалась, что за ее великие грехи ей достался такой неспокойный, непослушный ребенок. Всем же, у кого грехов на душе не было, доставались «дети как дети».

Да, видно, сильно грешна, грешна и неспокойна была моя бабушка, незабвенная Таисия Андриановна. Но зачем же она так нервничала, в самом деле? Прекрасные, меланхоличные, сидящие на ветвях в лунные ночи русалки могли бы быть наиболее опасными для меня существами; однако даже самая короткая со мной встреча моментально дала бы им полное понимание, что это живое, любопытное, шумное, своевольное и своенравное дитя, да к тому же с неистребимо золотистой от рождения кожей, совсем не годится в бледные, печальные, призрачно прозрачные и размыто очерченные лесные девы. Конечно же, я сама немного опасалась космато-нечесаных леших, кривых болотных кикимор, ведьм с костяными костылями и раздутых до безобразия, студенисто-зеленых водяных с выпученными от вечного удивления глазами без зрачков, но совхозные пастухи накрепко убедили меня, что такой красивый, застенчивый, ласковый, но и волевой при этом ребенок, как я, с такими дивными шелковистыми волосами пшеничного цвета и тугими, как наливные яблочки, румяно-загорелыми щечками быстренько наведет мороку на нечистую силу и живо поставит на службу своим многочисленным хотениям-велениям всю болотно-лесную нежить.

Любимую вороную кобылку с аккуратной челочкой, белой звездочкой на лбу, в белых гамашах на бабках стройненьких невысоких ножек звали Дочкой. Ей еще и двух лет не исполнилось, и была лошадка резвой, веселой, спокойно-надежной и очень ласковой. В жизни своей я не встречала более ласкового создания ни до нее, ни после. Для Дочки у меня всегда был припасен либо сахарок, либо кусочек черного хлеба с солью. Шустрая моя подружка мягко касалась теплыми милыми губами моих рук, грациозно-кокетливо изгибала круп, поводила ровненькими ушками, довольно постукивала передним копытом и приветственно помахивала красиво стриженным девичьим хвостом, словно бы веером в дворянском собрании. На ней я обожала гонять вдоль и поперек посаженных еще в прошлом веке липовых аллей – последнем напоминании о давным-давно сожженном дворянском поместье и воображать себя прекрасной принцессой-амазонкой. Собачки мои резво и весело гонялись за игривой Дочкой; повизгивая, подвывая от великой собачьей радости, а иногда выдавая сиплый кашель вместо лая. Ни с чем не сравнимое чувство ликующего восторга при каждом подскоке в седле, при каждом Дочкином переборе-переступе копытцами привычно охватывало без остатка всю душу и все тело.