Странные люди - Дмитрий Бирман

Во время субботней пятнадцатиминутки Мари, старшая дочь Клауса, сказала папе, что она беременна. От Олега. Стажировка в Лондоне. Любовь с первого взгляда. Взаимная. Он работает в банке. Старше ее на пятнадцать лет. Зато уже десять лет назад уехал из России и стал настоящим англичанином. Он лучше всех. Аборт она делать не будет.

Впервые за последние двадцать пять лет Клаус не курил послеобеденную сигару.

Солнечным воскресным утром он велел:

– Мари убраться прочь из дому и не сметь общаться с Олегом.

– Анне-Луизе и Луизе не сметь общаться с Мари.

Мари ушла из дому и перестала общаться с Олегом.

Когда Мари звонила сестре, та плакала и говорила, что не может с ней разговаривать, потому что запретил папа.

Когда Мари звонила маме, Анна-Луиза говорила, что им с папой стыдно за такую дочь, и заканчивала разговор.

Беременность была очень тяжелой.

Олег, разорвав контракт в Лондоне, приехал в Цюрих, чтобы хоть как-то помочь Мари, которая, переступив через себя, приняла эту заботу.

Мальчик родился замечательный, если бы не родовая травма – вывих колена.

Когда мальчику исполнился месяц, Олег взял его и приехал к Клаусу. В клинику. Клаус не мог отказаться осмотреть внука, ведь в первую очередь он был врачом.

Случай оказался настолько интересным и так увлек Клауса, что он не расставался с подопечным, предоставив для него одну из комнат своего дома и позволив Мари (но только Мари!) быть рядом с пациентом.

Когда Егору (мальчика назвали в честь деда Олега, погибшего на войне) исполнился год, Клаус сделал ему гениальную (впрочем, как всегда) операцию.

Прошло пять лет.

Клаус и Анна-Луиза бредят внуком.

Луиза, с разрешения и благословения папы, вышла замуж за его ассистента и переехала жить в дом по соседству.

Мари живет с родителями и сыном. Клаус так и не разрешил ей быть вместе с Олегом.

Олег не вернулся в Лондон, он осел в Женеве, уже два года живет с чудной Мариной из Санкт-Петербурга, очень любит ее дочь, но каждое воскресенье едет в Цюрих, чтобы поцеловать Егора и поговорить с ним на русском языке.

Василиса Геннадьевна, заведующая урологическим отделением солидной частной клиники, была женщиной основательной.

Круглое лицо с большими живыми глазами, крупные кисти рук и ступни ног, большая крепкая грудь. В свои пятьдесят Василиса Геннадьевна имела массу поклонников, в том числе и много моложе ее.

Отдавая должное мужской полигамной природе, она никогда не пугала пациентов мраком импотенции и ужасом катетеров.

Василиса Геннадьевна жила ярко и вкусно, не изматывала себя диетами и частенько отвечала взаимностью на ухаживания.

Она, за многие годы работы урологом, научилась понимать этих странных мужчин, подбадривала растерянных и, как могла, облегчала жизнь обреченным.

Василий Петрович был особенным пациентом.

Высокий, широкий в плечах, с буйной шевелюрой и уверенный в себе, он, безусловно, пользовался успехом у женщин. Когда он в первый раз пришел на прием к Василисе Геннадьевне, то она, начав беседу, незаметно расстегнула верхнюю пуговку на халате и подалась чуть вперед, как бы концентрируя внимание на его словах.

Василий Петрович просто, не сбиваясь и не краснея, рассказал о том, что хотел бы продлить эрекцию, чтобы доставить жене максимум наслаждения.

Василисе Геннадьевне не часто приходилось сталкиваться с таким подходом мужчин к семейной жизни. Она подарила Васечке (так про себя сразу же стала называть пациента Василиса Геннадьевна) лучезарную улыбку и сказала с придыханием:

– Вы такой хороший. Заботливый. Наверное, жена в вас души не чает. Да и вы, наверное, безумно любите ее.

Легкая тень пробежала по лицу Васечки.

– Давайте я вас осмотрю, – продолжала напевать Василиса Геннадьевна, – вот здесь, за ширмочкой, прилягте на кушетку. Штанишки спустите. И трусики.

Внимательно осмотрев Васечкино хозяйство, она, вздохнув, сняла медицинские перчатки, подошла к раковине, вымыла руки и села за стол, пригладив волосы и одернув халат.

– Скажите, а женщин у вас много было? – задала Василиса Геннадьевна вопрос, ничего общего не имеющий ни с медициной, ни с просьбой пациента.

– А зачем это вам? – удивился Васечка.

– Ну, видите ли, – начала Василиса Геннадьевна, далее последовал набор странных медицинских терминов, который, вероятно, должен был убедить пациента в том, что заданный вопрос является главным.

Васечка нахмурился, встал со стула и сказал:

– Пойду я, наверное!

Василиса Геннадьевна вдруг вспомнила, что умеет смущаться. Она порозовела (удивительно при этом похорошев) и сказала:

– Ну что вы, не волнуйтесь, я же врач!

Васечка сел на стул, взглянул доктору в глаза, жестко усмехнулся и рублено произнес:

– Я женщин ненавижу!

Глаза Василисы Геннадьевны широко открылись и наполнились слезами, которые в этом возрасте у женщин очень скоры.

– Ну, вернее, ненавидел, – сказал Васечка, смягчаясь.

Василиса Геннадьевна положила свою увесистую ладошку на его руку, смахнула набежавшую слезу, взглянула в глаза пациента тем самым докторским, многозначительно-знающим взглядом.

– Вы можете мне доверять, – сказала она голосом, который стал проникновенно-нежным, – говорите, не стесняйтесь, я пойму вас.

Василий Петрович ссутулился, посмотрел на доктора доверчивым детским взглядом и начал рассказ:

– Видите ли, доктор, я вырос в семье инженера и врача. Моя мама, врач-стоматолог, была женщиной строгой и болезненно порядочной. Многие ее коллеги «не замечали» трешек и пятерок, которые пациенты невзначай опускали в карманы их халатов, а для мамы было мучением принять в благодарность даже шоколадку. Она возмущенно выговаривала пациенту, что так делать нельзя, и категорично возвращала любое подношение.

Жили мы небогато, а когда мне было шесть лет и от инсульта умер мой папа, то стало совсем тяжело.

Мама пыталась подрабатывать. В лето после смерти папы она поехала вместо отпуска работать врачом в пионерский лагерь и взяла меня с собой.

Когда, через тридцать лет, в составе правительственной делегации, нас привезли в лагерь смерти «Бухенвальд» и над его воротами я прочитал «Каждому – свое», мне почему-то вспомнился яркий солнечный день, мама, которая держала меня за руку, чемодан в другой моей руке и живенькая надпись над металлическими воротами – «Лесная поляна».