"Черные эдельвейсы" СС. Горные стрелки в бою - Иоганн Фосс

Кристине шестнадцать лет. У нее гибкая спортивная фигура. Каштановые волосы забраны в конский хвост. Кожа красивая, смуглая от природы. Высокие скулы, длинные ресницы и вздернутый носик, придающий ей задорный вид. По пути к нашему тайнику мы болтали о разных пустяках — уроках, учителях, школьных товарищах и прочем — самые обычные разговоры для нашего возраста. Мои отношения с Кристиной носят невинный характер и ограничиваются вот такими встречами и беспечной болтовней. В те годы о другом нельзя было даже помыслить. В то же время мы не считали, что нашей дружбе чего-то не хватает.

Сейчас мы с Кристиной молчим, любуясь природой в погожий осенний день.

— Давай закроем глаза, — неожиданно предлагает она, понизив голос, — и загадаем каждый свое желание.

Она закрывает глаза, и я с восхищением смотрю на ее длинные ресницы, которые кажутся мне похожими на бабочек, сложивших крылышки.

— Скажи, что ты загадал? — спрашивает Кристина.

— Хочу поцеловать тебя, — честно признаюсь я.

— Я так и знала, что ты это скажешь, — отвечает она и лукаво добавляет: — Значит, я загадаю себе другое желание.

— Ладно, скажешь мне о нем позже, — говорю я и целую сначала ее веки, а затем губы.

— Хватит, прошу тебя! — произносит Кристина и высвобождается из моих объятий. — Не хочешь узнать о моем желании?

— Конечно, хочу! Говори!

Кристина на мгновение задумалась, глядя вниз, на поляну, затерявшуюся посреди деревьев. Перехватив ее взгляд, я заметил, что глаза моей подруги потемнели.

— Я загадала такое желание — встретиться с тобой после войны в этом самом месте. Мы будем одни, я и ты, и встретимся сразу, как только вернемся домой.

Мы снова поцеловались, зная, что время настоящей любви для нас еще не настало, но когда оно придет, мы окажемся в разлуке, в далеких краях, где каждый будет выполнять свой долг. Тень войны уже нависла над нашей юностью, и мы помнили о ней даже в этом затерянном лесном уголке, казавшемся нам раем.

И все же Кристина улыбнулась храброй, но одновременно печальной улыбкой. Мне показалось, что ее глаза полны любви.

Смеркалось. Пора возвращаться.

Когда я вернулся домой, мать сообщила мне, что пришло письмо от отца. Он скоро получит отпуск. Была и вторая добрая весть. Мой брат Ник, который сразу после выпускных экзаменов в гимназии был призван в армию, теперь находится на Восточном фронте, по всей видимости, совсем рядом с местом службы отца. Кроме того, меня ждало письмо от моего друга Ганса, попавшего в парашютные войска. Он с воодушевлением рассказывал о своих первых тренировочных прыжках. Вчера мне стало известно, что мой предшественник из «юнгфолька» получил звание пехотного лейтенанта. Мое беспокойство по поводу того, что я живу скучной и монотонной жизнью гражданского человека, еще больше усилилось.

С нетерпением ожидая встречи с моим отцом, мать сделалась разговорчивей обычного, и после ужина мы с ней завели самый долгий за последний год разговор. Обсуждение текущих дел — точнее, всего того, что только существует на свете, — было для нее жизненной необходимостью, такой же, как для кошки необходимость время от времени подтачивать коготки обо что-то твердое. Поскольку в тот момент я был старшим из детей нашей семьи, на роль собеседника она выбрала меня.

Когда мы снова стали обсуждать перспективу моего ухода в армию, она проявила достойное похвалы понимание. Должно быть, ей казалось вполне естественным, что молодые люди моего возраста готовы добровольно выполнить воинский долг. Скорее всего, это отвечало опыту ее поколения, проявлявшего такие же настроения в подобных обстоятельствах более двадцати лет назад. Однако ее поколение пережило поражение в Первой мировой войне, и в годы, предшествующие новой войне, Второй мировой, она никогда не скрывала своего скептического отношения к немецкому правительству после принятия условий «кабального Версальского договора», в условиях мира, не сумевшего разумно восстановить национальное достоинство. Зная о, мягко говоря, странном подборе функционеров НСДАП на местном и региональном уровнях (отец называл их «партийными комедиантами»), разве можно было верить в то, что политическое руководство страны в целом способно справиться с задачами, которые в данный момент стояли перед немецким народом? Для большинства из них до 1933 года опыт обуздания насилия ограничивался лишь драками с политическими противниками в пивных и на улицах. Теперь же мы находились в состоянии войны со всем остальным миром.

Основная тема почти всех наших разговоров затрагивала двойственное отношение моих родителей к национал-социализму. Отец и мать происходили из семей, давших несколько поколений купцов, банкиров, землевладельцев, адвокатов и государственных служащих. Их характеры сформировались в условиях консервативного воспитания, а также опыта Первой мировой войны и ее последствий. Несмотря на их главные убеждения, им представлялась неизбежной и морально обязательной социальная перестройка Германии в послевоенные годы. Пережитый народом военный опыт, дух фронтового товарищества, совместно пережитые трудности на фронте и в тылу, совместные усилия всех социальных классов во имя общей цели за четыре долгих года войны нельзя было оставить без внимания. Это, скорее, был вопрос справедливости — формирование нового современного общества без классовых барьеров и перегородок, общества, основанного на принципе равных возможностей и индивидуальных способностей. Одной из излюбленных идей моей матери было устранение классовых барьеров и признание социальной значимости любой полезной творческой формы труда. В то же время осознание моими родителями драматического поражения Германии в войне и тяжкие условия, навязанные немцам Версальским договором, — безусловно несправедливые, — заставили их признать идею «национальной идентичности» и того, что осталось от былой гордости нашего народа.

Немаловажную часть жизненного опыта моих родителей составляли события, связанные с попытками большевиков захватить власть в послевоенной Германии. После войны отец даже какое-то время служил в рядах фрейкора на территории государств Балтии.

Позднее, в 1920 году, он стал свидетелем коммунистического мятежа в Рурском бассейне, куда прибыли политические комиссары из России. После этого ему довелось увидеть кровавую борьбу коммунистов за власть в Берлине. Моя мать рассказывала о том, как в дни уличных беспорядков в отдельных кварталах Брауншвейга, где жили люди «ее круга», им посоветовали не выходить из домов, чтобы не стать жертвами насилия. Для них, как и для большинства наших соотечественников того времени, этот опыт был достаточно убедительным свидетельством реальной и постоянной угрозы большевизации Германии. Дома я часто слышал разговоры о том, что необходимо избавить страну от подобной угрозы и в качестве предпосылки установить нормальные отношения между разными социальными классами. По мнению родителей, такой цели прежде всех добьются, видимо, национал-социалисты.

В этом отношении их мышление было также сформировано пониманием неудач правительства Веймарской республики, не справившегося с послевоенными проблемами и допустившего возможность большевизации страны. Мои родители понимали, что настало время больших перемен, когда кто-то должен взять политическую власть в Германии в свои руки.