Скелеты в шкафу. Драматичная эволюция человека - Иэн Таттерсаль

Сегодня, когда мы располагаем большим количеством окаменелых человеческих останков, ученые часто сталкиваются с ситуациями, когда определить, где заканчивается внутривидовая вариативность и начинаются межвидовые различия, оказывается сложно, а порой и невозможно. Однако случай с черепом из Неандерталя к ним не относится. Гоминид из Фельдхофера и его сородичи совершенно очевидно имели анатомию, отличную от современной, что и было подтверждено Шааффхаузеном. Несмотря на то что Гексли, в принципе, был готов поверить в существование древних форм человека, связывающих нас с нашими «примитивными» предками, он — как и его коллега Дарвин — отказывался признавать доступные ему окаменелости останками таких форм. Этот отказ не только повлек за собой попытки самовольно свести воедино два совершенно уникальных вида, но и положил начало традиции, которая с тех пор омрачает развитие палеоантропологии.

Первое официальное предположение о том, что останки из Фельдхофера принадлежат гоминиду, отличному от Homo sapiens, было сделано вскоре после публикации «Место человека в царстве животном». Будучи первой человеческой окаменелостью, попавшей в поле зрения науки, череп из Германии немедленно стал яблоком раздора для новой науки, которая в будущем получит название палеоантропологии (и будет известна своими спорами по любому поводу). Не успел Шааффхаузен завершить свое выступление, посвященное любопытной находке, на собрании Медицинского и естественно-исторического общества Нижнего Рейна в 1857 году, как на него тут же набросились его коллега по Боннскому университету Август Франц Майер и патологоанатом Рудольф Вирхов, самый известный медик того времени. Эти достойные мужи заявляли, что особенности строения одной особи могли не отражать характеристик всей своей популяции, как предполагал Шааффхаузен. По их мнению, подобные особенности могли объясняться болезнью, от которой человек страдал при жизни и которая изменила его скелет (то же самое многие патологоанатомы говорили о крошечных скелетах, найденных почти полтора века спустя, в 2003 году, на индонезийском острове Флорес).

Хотя заключение Вирхова о человеке из Неандерталя как о Homo sapiens, пережившем рахит в детстве, травму черепа в среднем возрасте и артрит в старости, базировалось исключительно на его незыблемой убежденности в неизменности видов, репутация в ученых кругах сыграла свою роль и его точка зрения многим показалась весомой. Майер же при поддержке Вирхова впал в совершенную крайность и после анализа костей ноги неандертальца заявил, что их искривленность объяснялась не только перенесенным рахитом, но и жизнью в седле. Из-за боли в ногах несчастный якобы постоянно хмурил брови, что и привело к развитию костных выступов над глазницами. Какой драматичной, должно быть, была его жизнь! Майер отрицал древний возраст находки и утверждал, что кости из Фельдхофера были останками русского казака, который погиб в Германии в 1814 году во время похода на Францию. Получив ранение, бедняга спрятался в пещере, где и умер, а затем всего за полвека его кости необъяснимым образом покрыл двухметровый слой породы с окаменелостями.

Как можно догадаться, подобные объяснения очень веселили Гексли. Но тем не менее он не осмеливался предположить, что неандертальская находка может быть чем-то, кроме останков современного человека с определенными вариациями в строении. Вместо него эту идею высказал Уильям Кинг, англо-ирландский геолог, который, по странному стечению обстоятельств, учился у Чарльза Лайеля — не самого горячего сторонника эволюционной теории. На встрече научного общества в 1863 году Кинг заявил, что окаменелости из Фельдхофера были останками нового вида человека — Homo neanderthalensis, а еще через год за устным выступлением последовала публикация. Кинг обращал внимание читателей на то, что у фельдхоферского черепа отсутствуют «те контуры и пропорции, которые в обилии встречаются в передней части головы у нашего вида». Это отличие было настолько очевидным, что «приближало останки человека из Неандерталя скорее к человекообразным обезьянам, чем к Homo sapiens». Зайдя в своих рассуждениях так далеко, Кинг не удержался от драматичного заключения: несмотря на размер черепной коробки человека из Неандерталя, «мысли и желания, когда-то наполнявшие ее, никогда не поднимались выше уровня обычной жестокости».

Современные антропологи до сих пор спорят о последнем утверждении Кинга, пускай и пользуются для этого менее эмоциональными выражениями. Заявление об уникальности окаменелостей из Неандерталя почти сразу же нашло свое подтверждение, так как через некоторое время после него Джордж Баск объявил о находке гибралтарского черепа (который Дарвин видел лично). Это был более полный образец с впечатляюще большим лицом и немного более тонким строением, чем череп из Фельдхофера, но тем не менее аналогичный ему по многим сравнительным признакам. Сходство было разительным, и, как писал Баск, «даже профессор Майер не поверил бы в то, что в 1814 году какой-то рахитичный русский казак забрался в занесенную породами трещину под Гибралтарской скалой». В свете этой находки стало очевидно, что и неандертальский человек не являлся исключением из правил.

Очевидно, но далеко не всем. На самом деле открытие останков гибралтарского неандертальца никакие повлияло на течение спора, по крайней мере в ближайшие после находки годы. Особенно жаркие дискуссии разворачивались в Германии. В 1872 году, то есть через год после публикации «Происхождения человека», Рудольф Вирхов продолжал утверждать, что фельдхоферский человек страдал от такого количества заболеваний, что попросту не смог бы выжить в древние времена, когда люди еще не знали сельского хозяйства, а значит, должен считаться представителем куда более поздней эпохи. Что касается Англии, то здесь доблестный Баск, следуя примеру Гексли, пришел к выводу, что, несмотря на «низкий и дикий» череп гибралтарского неандертальца, тот все равно «был человеком, а не промежуточной ступенью между обезьянами и людьми». Чтобы доказать существование Homo neanderthalensis как независимого биологического феномена (нуждающегося в изучении, а не в объяснении), потребовалось еще 20 лет.

Все это время среди собирателей древностей кипела работа. Землепашцы по всей Европе то и дело натыкались в полях на кремниевые орудия, несомненно имевшие огромный возраст. Уже в 1800 году английский антиквар Джон Фрир отмечал, что куски кремния со сколами, находимые в глубоких каменоломнях, принадлежали «весьма далекой эпохе, существовавшей до образования современного мира». Иными словами, это были инструменты, созданные разумными существами еще до Всемирного потопа. Еще через 30 лет по ту сторону Ла-Манша, в Северной Франции, офицер таможни Жак Буше де Перт также пришел к выводу, что каменные орудия, в обилии встречающиеся в долине Соммы, являются артефактами древних времен. В течение многих лет его идеи пропускали мимо ушей, пока в 1859 году (в год выхода «Происхождения видов») их не подтвердила делегация именитых британских геологов. Визит специалистов к месту находок организовал Хью Фальконер — тот самый, который позже покажет Дарвину гибралтарский череп.

Начиная с середины XIX века, европейские ученые прилагали множество усилий, чтобы определить, насколько долго человек разумный проживает в их части света. Уже в 1852 году во время раскопок скального грота в Ориньяке у подножия французских Пиренеев были обнаружены скелеты Homo sapiens, рядом с которыми были найдены кости древних и, очевидно, вымерших животных, а также каменные орудия. К началу 1870-х годов, вооружившись своими находками, археологи сумели разработать приблизительную хронологию различных культур, существовавших в Европе в конце последнего ледникового периода. Эта хронология практически полностью строилась на археологических находках из гротов и пещер, в которых когда-то проживали древние люди. Кроме того, она была относительной, так как до разработки методов точной датировки оставалось еще целое столетие и археологи могли лишь сравнивать возраст различных находок между собой.