Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей - Джастин Коуэн

незамужнюю мать «эмоционально нестабильной», а ее «социально неприемлемый незаконный ребенок» якобы был «симптомом ее невроза»[9].

Эти глубоко укорененные предрассудки находили отражение в законах того времени. Закон об умственной неполноценности 1913 года даже относил незамужних матерей, «получающих недостаточную помощь», к категории дефективных людей, объединяя их с «идиотами», «имбецилами» и «слабоумными». Таким образом правительственные чиновники получали полномочия разлучать незамужних матерей с детьми и направлять детей в специализированные учреждения. Так называемые законопроекты о внебрачных детях, призванные улучшить состояние незаконнорожденных детей либо открыть для них путь к легитимации, часто выносились на обсуждение в палате лордов, но неизменно отклонялись. Наконец, в 1926 году был принят Акт о законнорожденности, позволявший родителям, не состоявшим в браке, жениться друг на друге и ретроспективно восстанавливать законные права уже родившихся детей, но это не относилось к детям, родившимся в результате супружеской измены. Сходным образом либеральные общественные реформы после 1906 года привели к волне законодательных инициатив, которые обеспечили широкие меры поддержки для разных категорий населения – фабричных рабочих, безработных, детей, пожилых людей и инвалидов, – но не коснулись родительских и рабочих прав незамужних матерей.

Лишь во время Второй мировой войны, когда уровень незаконной рождаемости взмыл на новую высоту, правительство избрало более сострадательный подход к незамужним матерям. Эти перемены произошли слишком поздно для Лены, которая была вынуждена пережидать свою беременность в Констанс-Роуд – работном доме, учрежденном в XIX веке для размещения «слабоумных, лунатиков, калек и престарелых». Ближе к дате родов ее перевели в Далвичский госпиталь, основанный «Попечителями бедных и бездомных из прихода Святого Спасителя», где 1 января 1932 года она родила здоровую девочку.

О содержании ребенка не могло быть и речи – во всяком случае без поддержки ее брата.

Через два дня после рождения дочери Лена написала первое из нескольких писем. Рукописное послание было направлено по адресу на Брансуик-сквер, уже знакомому мне – тогда оно попало в мои руки, примерно через восемьдесят пять лет после написания. Содержание письма было трудно расшифровать, поскольку чернила выцвели от времени, а почерк местами был неразборчивым. Я поднесла фотокопию ближе к лицу и прищурилась, разбирая слова.

Уважаемая мадам!

Обращаюсь к вам с просьбой о милосердной помощи, если вы можете ее оказать. К моему несчастью, я родила здесь дочь, но не могу найти ее отца, и хуже того, у меня нет родителей. Если бы я нашла кого-то, кто мог бы позаботиться о ребенке, то смогла бы вернуться к работе. Буду очень рада, если вы сочтете уместным приехать и встретиться со мной, чтобы я [неразборчиво] все объяснила и рассказала вам.

Искренне ваша,

Лена Уэстон

В ответ секретарша госпиталя для брошенных детей прислала Лене формуляр для обращения и копию «Правил приема детей» – тех самых правил, которые были приняты более века назад.

В формуляре содержались некоторые общие вопросы о ребенке, его поле и дате рождения, но остальные вопросы были сосредоточены на обстоятельствах, которые привели к беременности. Кто является отцом ребенка? Каково его полное имя? Вы обручились с целью дальнейшего замужества? Кто вас познакомил с ним? Знает ли отец о вашем положении? Обещал ли он позаботиться о ребенке?

В ходе исследования я узнала, что главной целью госпиталя было обеспечение крова для незаконнорожденных детей, которые в ином случае были бы обречены на падение в расщелины общественного порядка. Однако существовало понимание, что учреждение должно служить второй, вероятно, более важной цели: возвращению падшей женщины к ее прежнему положению. Согласно Джону Браунлоу, секретарю госпиталя в середине XIX века, который сам был прежним найденышем, спасение женщин от проституции было первостепенным делом. Его особенно заботило, что женщина, ставшая «неосторожной жертвой коварства», без содействия госпиталя могла стать «исступленной в своем отчаянии»[10]. Браунлоу считал себя вынужденным помочь такой женщине. Он писал следующее:

Сохранение жизненных функций младенца не может рассматриваться в соперничестве со спасением молодой женщины от греха, несчастья и позора в самом расцвете жизни, когда ее преступление могло быть единственным и исключительным актом неблагоразумия. Многие необыкновенные случаи покаяния, за которыми следовало возвращение мира, покоя и репутации, доходили до сведения автора этого меморандума. По его собственному наблюдению, некоторые подобные случаи происходили с благополучными женами и матерями из процветающих семейств, которые без спасительной помощи данного учреждения могли бы стать самыми печально известными и неисправимыми проститутками. Очень редко бывали случаи (и ни один из них не остался незамеченным), когда женщина, получившая помощь от госпиталя для брошенных детей, не была бы защищена от проституции[11].

Помощь женщине в восстановлении ее достоинства и добродетельности была важной и благородной целью, и правила учреждения отражали серьезность этой задачи. Для того чтобы ее ребенка приняли в госпиталь, мать должна была доказать администраторам, что все их условия были удовлетворены.

Каждое правило было призвано определить, обладает ли женщина моральными качествами, достаточными для возможного восстановления ее репутации, и сможет ли она вернуться к прежнему положению в обществе, если ей окажут честь и примут ребенка на воспитание. На этот счет правила были непреклонны.

Ни один ребенок не может быть принят, пока настоящий Комитет после должного исследования не убедится в предыдущем добронравии и текущей нужде его матери, а также в том, что отец ребенка бросил его и мать, и, наконец, в том, что прием ребенка, по всей вероятности, будет средством возвращения матери на путь добродетели и честного образа жизни[12].

Даже самые богатые дамы не могли рассчитывать на смягчение этих суровых правил. Младенцы, передаваемые на попечение в кружевных чепчиках или затейливо вышитых платьицах, с дорогими игрушками, зажатыми в крошечных пальчиках, в полной мере подвергались такой же строгой процедуре.

После приема ребенка его мать могла вздохнуть спокойно, зная о том, что само его существование будет тщательно оберегаемым секретом. Госпитальный клерк записывал имя матери, пол и возраст ребенка в центральном реестре, и это была единственная запись, подтверждавшая личность матери. Реестр, вместе с другими определяющими личность предметами[13] или документами, помещался в сейф «для сохранения в полной секретности и безопасности» и мог быть открыт «лишь по распоряжению центрального Комитета [госпиталя]»[14].

Ребенок получал новое имя и в корреспонденции или в ответах на запросы его можно упоминать только по первой букве имени и дате приема. Сначала детям давали имена в честь заслуженных общественных деятелей; этот обычай был заведен в 1741 году, когда первые двое подопечных госпиталя были названы в