Пустота - Майкл Джон Харрисон

Да и потом, заметила она, когда они устали обжиматься, сопеть и стонать, а Руби перекатилась на спину взглянуть в потолок, где он вообще таких идеек поднахватался?

Она поднялась, отошла к унитазу в углу, посидела там немного и нетерпеливо подхватилась. Она заявила, что теперь полчаса надо ждать, чтобы помочиться, словно в том была вина Антуана.

– Руби, ты бы хоть воду спустила.

– Я никогда не видела никого, менее похожего на человека, чем М. П. Реноко.

По мнению Руби, он был теневик. Один из тех загадочных и почти метафизических персонажей, что властвовали над гало до прихода землян; мотивы их и по сей день оставались в лучшем случае таинственны.

– Если у них вообще есть мотивы.

– Если они вообще существовали, – напомнил ей Антуан.

Руби Дип взмахом руки отмела возражение.

– Ты погоди, стоит задолжать этим ребятам, – заявила она, – и поймешь, что они очень даже существуют! Ты им запросто полушарие мозга останешься должен! Настанет день, они явятся взыскивать долг. Они гангстеры или копы, никто толком не знает, кто именно. Ты что, не понял? Они выглядят точно так же, как мы с тобой!

Антуан пожал плечами:

– Да нет проблем.

Если Руби Дип так хочет, сказал он, то пусть так и будет. К тому моменту они уже завалились обратно на койку.

– Нет, я вот так хочу, – сказала Руби Дип.

Необъяснимый гнев, с каким Руби встречала любое упоминание о Реноко, объяснялся, как выяснилось, их ссорой однажды за обедом в «Блестящем пятицентовике». Спор зашел о природе китча. Реноко полагал, что китч является продуктом «постмодернистской иронии», а прежде не мог существовать: прежде объекты, ныне описываемые как китчуха, просто считались мусором, трэшем.

– Если не применить к трэшу операцию иронизации, – настаивал он, – китч не возникнет.

Для него постмодернистская иронизация уподоблялась концу истории или надвигающейся сингулярности.

– Она все изменила. Ничто не будет прежним. Она необратимо трансформировала все, подобно Вознесению[10].

Он считал, что эти качества за ней сохраняются и поныне.

Руби, с ее артистическими татуировками и коллекцией тамбуринов, не могла это оставить без ответа. Она утверждала, что китч существовал еще до века иронии.

– Таково было представление низкого искусства о высоком, – говорила она, – эстетика безвкусицы.

Ключевым элементом китча она считала сентиментальность, не просто в концепте, а в практическом применении. Трэш, с ее точки зрения, обладал совершенно иными качествами, и в мире трэша она чувствовала себя как дома. Трэш, подлинно низкое искусство, стал эстетикой у людей, лишенных эстетического чувства, а применение его уместно было назвать утилитарным.

– Во всех формах, – настойчиво доказывала она М. П. Реноко, – и на всех медиаплатформах трэш – искусство демонстрации секса, праздника секса, а прежде всего искусство получать сексуальное удовольствие. Это искусство субботнего ночного клуба.

Антуан почесал макушку.

– И что произошло, когда ты это заявила?

– Что-что? Дело дошло до кулачной потасовки, в которую скоро ввязались все посетители «Блестящего пятицентовика» в тот обеденный час, и так родилась легенда.

– Этого недостаточно, – сказал он.

– В этом-то, Толстяк Антуан, и состоит большущая разница между нами.

Карантинные загонщики, по мнению Руби, имели право отстаивать свою позицию гордо и во всеуслышание, уж слишком мрачная у них работенка; вполне ожидаемо, что Антуан эту проблему воспринимает не так остро. Возможно, оно и к лучшему, что их связь с необходимостью недолга.

В девять пятнадцать утра они оказались на улице возле «Блестящего пятицентовика». Пахло коричным кофе, на котором в «Пятицентовике» специализировались, и яичницей. Утренний свет сочился между домами на потрескавшийся гудрон. На Гравули-стрит еще лежали зернистые тени. Как на черно-белом фото, триумфально блестела сталью металлическая отделка интерьера столовки, уловленная в игру света и тени, и Руби заметила:

– Вот оно, наше подлинное будущее, отрендеренное с непостижимой трехмерной точностью языком алгоритмических текстур и рельефных карт!

Через несколько недель работа подошла к концу. Антуан больше никогда не видел Мира Веры Рубин, «Восточно-Уральского природного заповедника» или Руби Дип.

Огромного младенца он тоже никогда больше не видел, но фигура продолжала являться к нему во снах, где Антуан исполнялся уверенности, что девочка все же отыскала путь к нему через стены домов Гравули-стрит. Он пожалел, что отдал визитку М. П. Реноко. Визитка тоже вернулась преследовать его, ведь Реноко ее сохранил и вышел на связь через мудака по имени Тони Рено; и так Толстяку Антуану достался этот вот саркофаг.

Пять часов утра в Саудади: рано, чтобы наступило утро, но уже слишком поздно для ночи. Толстяк Антуан стоял у погрузочной платформы и смотрел через ВПП некорпоративного порта на рассвет; за характерным силуэтом Церкви Рока наметились полоски бледно-зеленого и лососиного цветов. Он вытер руки. Тряпка, бывшая первоначально белым хлопковым платьем Ирэн, коротеньким, с надписью ХИГГС поперек груди, навевала почти ностальгическую вину и чувство измены. Чуть позже, словно желая усугубить его состояние, появилась и сама Ирэн, быстрым шагом пересекавшая выметенную ветрами цементную площадку рука об руку с Лив Хюлой. Они цеплялись друг за друга, сохраняя равновесие и чуть кренясь вперед на сильном ветру, и распевали. Ирэн была в болеро-жакетике от Винчи Нинтендино с чужацкими розовыми перьями футовой длины. В одной руке она сжимала свою характерную прозрачную косметичку, в другой – держала пару сиявших собственным светом красных лакированных кожаных туфель с пятидюймовыми каблуками.

– Хай, – приветствовал их Толстяк Антуан.

Они помахали ему и отозвались:

– Хай, Толстяк Антуан! Толстяк Антуан!

Можно подумать, не ожидали его застать в пятом часу утра на корабле, которым владели все трое совместно. Поднявшись на борт, женщины врубили «Радио Ретро» и принялись подпевать старым хитам, от «Ya skaju tebe»[11]до недооцененной, но длинной кавер-версии «Народа ящериц из бездны времени» Фрэнки Хэя. Преодолевая сонливость, они периодически взрывались энергичными перепалками и высказывали много дивных новых идей о сути вещей. Вскоре, клюя носами, но то и дело подхихикивая, женщины принялись изучать груз.

– Толстяк Антуан, – заключила Ирэн, – оно большое.

– Ты так считаешь? – усомнилась Лив Хюла. – Не такое оно большое, как я ожидала.