Пустота - Майкл Джон Харрисон

Навязчивый сон, страх нейрологического заболевания, растущее чувство неустойчивости собственной жизни – и отрицание всего этого – служили признаками пробуждения изначального расстройства психики.

Анна, не подозревая о выставляемом ей диагнозе, прихватила домой две бутылки «Флёри» и ведерко фисташкового мороженого, позвонила Марни, кратко, но основательно ее отчитала, после чего мать и дочь договорились впредь уважать чувства друг друга, и Анна выслушала новости о новой работе приятеля Марни. Остаток вечера Анна рассчитывала убить, валяясь перед пятидесятидюймовым телевизором «Сони» и поедая мороженое; тем временем на экране стареющий исследователь дикой природы рассекал бы соленые воды Северного моря в компании полудюжины уцелевших на Шетландских островах и даже на вид каких-то заплесневелых серых тюленей; впрочем, передачу отменили, так как четверо животных на прошлой неделе заразились от человека норфолкским вирусным гастроэнтеритом. Анна стала бродить по дому. После перепалки с Марни жилище казалось ей жарким и душным. Она приняла душ. Постояла, глядя через дверь кухни наружу, с бокалом «Флёри» в руке. Позвала кота. Тот не появился.

– Джеймс, ну ты меня прям в депрессию вгоняешь, – сказала Анна.

В девять часов звякнул телефон. Анна подумала, что это снова Марни звонит, но на другом конце молчали. Уже кладя трубку, она услышала далекий царапающий звук электронных помех, словно скворцы заскреблись в водосточной трубе; и далекий голос вскрикнул, обращаясь вроде бы к еще более далекому абоненту, но не к Анне:

– Не ходи туда!

Когда кот не пришел домой и к десяти, Анна отправилась на его поиски.

Снаружи, по впечатлению, еще потеплело. Луны на небе не было видно. Над заливным лугом кружились летние созвездия. Анна медленно спускалась по лужайке, воображая, как кошачьи глаза иронически поблескивают во тьме рядом с изгородью.

– Джеймс?

Ничего нет, но серая земля перекопана и раскидана в стороны. Вдоль одной стороны лужайки фруктовый сад, и заброшенные яблони старых сортов растут кто куда, отклоняясь от центра сада так, что замшелые искривленные стволы их выгибались почти к самой земле. Кот часто слонялся среди них по ночам – ловил полевок и мошек. Но сейчас его там не оказалось. Анна утвердила бокал вина в развилке ветки и отошла к воротцам.

– Джеймс? – выкликала она. – Джеймс!

Она обошла все пастбище до реки, поглядела, как тускло мерцают в воде отражения звезд, протиснулась между трещиноватых ивовых стволов через крапивные заросли, трамбуя ногами мягкий чернозем. Постояла немного у воды в обеспокоенной задумчивости. При дневном свете река обычно казалась мутно-коричневой, почти твердой, с легкими следами турбулентности по верху, но сейчас была чиста, прозрачна, спокойна, почти невесома. Анна опустила руку в воду. Позабыв про кота, рассмеялась. Внезапно села на берегу и стала стягивать обувь, а когда уже совсем было собралась раздеться, что-то – непонятно, что именно, быть может, легчайшая перемена светового рисунка в ивовой листве – заставило ее обернуться и посмотреть назад, на пройденную тропу.

Беседка пылала.

С конической крыши под острыми углами поднимались крупные красно-золотые языки пламени. Дыма не было. Пламя озаряло луг ярким светом, бросало по всему пастбищу угловатые длинные тени, но языки казались неподвижными, идеализированными, схематичными, как на карте Таро. В какой-то миг Анна словно и себя увидела на этой карте – на лицевой стороне, однако смещен образ был вбок, так что фокус картинки по-прежнему удерживался на пылающем здании (и теперь стало заметно, что оно изолировано от остальной лужайки какой-то оградой или насыпью у основания, возможно земляным валом). Та женщина, изображенная на карте, была трудноопределимого возраста, носила платье с цветочным рисунком в стиле 1930-х и бежала ей навстречу, широко раскрыв рот, с парадоксальным выражением отстраненного оцепенелого ужаса на лице. Босая. Волосы, отброшенные назад ветром, очерчены слитной массой. Губы ее зашевелились.

– Уходи. Беги отсюда!

Языки пламени продолжали молча вздыматься над беседкой, осыпая ее струями золотых искр. Анна ощущала исходящее от них тепло, оно пронизывало ее кожу на лице до самых костей. Но стоило ей подбежать к садовым воротцам, и все снова погрузилось во мрак; несмотря на явственный жар, ничего не сгорело. Не было и запаха дыма, хотя через окна беседки Анна заметила танцующие над полом вихри янтарных искорок.

Дверь еще лет десять назад слетела с петель. Анна отволокла ее в сторону. Ей на глаза попались два-три предмета деревянной мебели и садового инвентаря. Тиму нравилось садоводство. Марни с ранних лет любила ему помогать. Они обычно работали в саду вместе, среди цветов у пруда в форме почки, Анна же наблюдала за ними с бокалом у губ. В тенях беседки пахло недоиспользованными садовыми химикатами. Химический запах пыли и порошков, рассыпанных по полу, заброшенных в банках и пакетиках. Еще пахло отсыревшими картонными ящиками, где хранилось все подряд, от фотоальбомов до орнаментированных подставок. С полок что-то изливалось – струи фантастических искр. Искры, как от фейерверка! Они медленно выцветали, но не гасли. Анна приблизилась. Позволила искрам осыпать поднятые ладонями кверху руки. Села на полу и стала играть с ними, как девочка. Свет стекал с ее пальцев мягкими янтарными гелеобразными капельками, потом принял те же неоновые оттенки, что у требухи, которую приволок кот. Спустя некоторое время и эти оттенки выцвели, как перед ними теплый янтарный свет, оставив по себе медленно дрейфующие в темноте, едва различимые глазом маленькие объекты. Анна взялась их перебирать. Без особой уверенности перевернула. Отыскала зеленую картонную коробку известной марки и переместила их туда. Оттаскивая дверь беседки в сторону, она вроде бы слышала какие-то звуки: смех, музыку, запахи жареного, алкоголя, человеческого возбуждения в прибрежной ночи. Она потерла большим пальцем правой руки ладонь левой. Вышла наружу и взглянула на заливной луг у реки, где остались в высокой росистой траве хаотические дорожки ее собственных следов.

– Майкл? – мягко позвала она. – Майкл? Это ты? Это твои фокусы? Майкл, это ведь ты, разве нет?

В эту ночь она заснула каменным сном без сновидений. Наутро выпила чашку слабого зеленого чая, позавтракала греческим йогуртом, размешав в нем десертную ложку меда, открыла принесенную из беседки коробку, высыпала содержимое на стойку и позволила объектам раскатиться по ней. Просто маленькие предметы – довольно непритязательные, хотя и любопытных ярких оттенков, и ей показалось, что такими когда-то владела Марни. Предметы усеивали стойку, как цветные кнопки. Собственно, некоторые из них и были кнопками, разных форм и размеров. Некоторые скорее походили на старомодные эмалированные беджи – военные погоны или значки, какими вполне могли отметить достойную, хотя и оборванную в начале 1970-х приступом панкреатита или инфарктом жизнь за рулем автобуса или на месте сиделки. Попадались предметы вроде кирпичиков из конструктора «Лего», но прозрачный материал их был слишком тяжел, чтобы оказаться пластмассой; два-три колечка с фальшивыми драгоценностями и любопытными символами; кучка маленьких фарфоровых бутончиков, какие можно приколоть к одежде; бусинки, брелки, шаблоны для нанесения татуировок, пожелтевшие игральные кости, пара пластиковых губ, застигнутых будто в начале поцелуя. Миниатюрные игральные карты, высыпавшиеся из картонного футлярчика. Пластиковая кружка с зеркальным дном, – когда из такой пьешь, видишь собственное лицо. Маленькое красное сердечко на Валентинов день с крохотной кнопкой внизу: кто знает, сколько лет этой штуковине, но, когда Анна нажала кнопку, диоды внутри загорелись. Предметы вроде тех, какие часто находишь на блошиных рынках. Накладные украшения, оборванные с рождественского наряда тридцатью годами раньше. Анна принудила себя позвонить Марни, и у них случилась очередная размолвка.