Туша - Никита Демидов

Ужасное чувство голода мучило меня, и до слов голоса мне не было никакого дела. Будто бы я и без него не знал, что жизнь моя прошла таким образом, что о ней и сказать нечего. В животе моем, под слоем обрюзгшей кожи, что-то беспрестанно вращалось, требуя пищи, но я ничего не мог сделать.

Но как я пришел к этому? — спросил я самого себя, чтобы как-то отвлечься от сосущего ощущения пустоты в желудке. И вопрос был не в том, каким именно образом я оказался в столь жалком положении, это-то как раз более или менее прояснилось, но, что предшествовало этому падению? Как и почему возникло во мне это ощущение внутренней пустоты, которую пытался заполнить я многочисленными любовными приключениями и прочими гадостями, о которых мне и вспоминать не хочется? Под влиянием каких сил обратился я в ничто?

IX

Теперь уж крысы не вернутся, в том я был уверен точно, будто бы чувствовал тоже сомнение, мучившее и их. Какие же, однако, смышленые зверьки, как быстро они все осознали, и изучив меня (хоть и поверхностно) постигли в полной мере мою отвратительную человеческую природу.

В желудке журчало и булькало, каким-то грязевым фонтанчиком бурлило в животе моем чувство голода и сдерживаемое пластами кожи, впивалось в кишки чем-то острым. Этак и подохнуть можно, глупо как-то и по-скотски. А, впрочем, как же иначе еще умирает человек? Жить можно на разный лад, а испускаем дух мы все на один манер. Ломит тело, заключенная в тебе бренность, утаенная бахвальством юности, спрятанная иллюзией пышущего здоровьем и жизнью тела, выбирается наружу и распускается, разрастается, заполняет собой все и выжимает тебя как грязную воду из половой тряпки. На пол, в безвестность, никуда.

Но жизнь еще подлее. Ты будто бы хрустальный кувшин, на тоненьких, хрупких ножках, заполненный до краев чем-то важным и ценным. О, жизнь человеческая!!! Какова твоя цена?! Столько сору и смраду в воздухе витает от одной лишь возможности этот вопрос в голове проговорить, шепотом, чтобы и сам даже не услышал. И вороны повсюду. Кружат над головой и харкают (намеренно харкают, а не каркают) “Человек! Человек! Человек!”. А вот идет в каком-нибудь отдаленном городке иной человек по тротуару, скрежещет своими хрустальными ножками, цокает, трещит, стопочками своими по мягкой брусчатке ступает, аккуратненько, чтобы не рассыпаться, да вдруг этак поскальзывается и падает. Падает, головушкой стукается о какой-то случайный выступ, появившийся неизвестно откуда, ведь вселенская мнительность никак бы не позволила выступа, это уж слишком рискованно, висок расшибает, да глазоньки бесцветные свои, на веки вечные закрывает. Лопается эта хрустальная конструкция, течь дает, да разливается по асфальту алым, расходится во все стороны, кровавой кляксой расплывается на листе сегодняшнего дня. И какого черта такая ценность была помещена в такую обертку? Это уж издевательство какое-то, честное слово, не лучше ли родиться мертвым, чем вот в этакую дрянь быть замотанным? А иные еще и кичатся “глянь-ка, какая у меня шкура, загляденье!”.

И самое отвратительное заключается в том, что мне дали надежду на спасение. С самого-то начала я был её лишен, думал даже, что мертвым лежу, а тут эвон какая ерунда, лучше бы уж умереть. Но как ни странно о смерти, об её безоговорочных преимуществах можно думать лишь на живую голову. Да и выбираешь ты её лишь на словах, а на деле мне и представить невозможно, чтобы кто-то взял бы лег на пол, да умер, это уж что-то фантастичное.

Какие же это все пошлости и глупости!

Я ничтожен. Я — лишь груда жира, распластанная на полу, немощью к нему пригвожденная и ни на что не способная. А ведь человеком был! Это-то и отвратительно, это-то и унизительно. Если бы не это, то мучился бы я? Нет! Какое мне дело, то того, в кого я превратился? Вот кем я был, это уже другая статья!

А ведь можно же поесть и кожи. Доползти бы до прихожей, там наверняка имеются какие-нибудь завалявшиеся кожаные башмаки. А из чего интересно сделана эта кукла, столь на меня похожая? Эх, целлофан! Это уж на самый крайний случай, когда совсем уж прижмет.

Я верно походил на огромную, жирную гусеницу, то перекатывающуюся по полу, то сжимающуюся чуть ли не вдвое, превращаясь при этом в шар, глянцем поблескивающий, и, вытягивающейся во всю свою отвратительную длину, при броске вперед после небольшого затишья. Крысы верно от души хохотали в своих неведомых норках, и писком исходили, делясь меж собою своими впечатлениями.

Крысы! А ведь раньше я человеком был!

Я запыхался. И не было какого-то отдельного сегмента, не было того центра усталости, как-то обыкновенно бывает с человеком. Долго и много ходишь — болят ноги, перетаскиваешь что-то, гудят мышцы рук, сосредоточенно думаешь, все туманом в голове застилается. Меня же преисполнила какая-то вселенская усталость, а от одной лишь мысли о том, что я делаю и для чего, становилось тошно. Ползу в прихожую, чтобы пожевать башмак, а ведь раньше, мог и стол, уставленный всевозможными яствами перевернуть без всяких зазрений совести.

В один из тех хмурых вечеров, когда Петербург облачался в свою темную одежду, и запрятав грязненькие и скукожившиеся от стыда центральные переулки свои, выставив как напоказ огнем горящие набережные, я сидел за столом, пытаясь пьяной мыслью зацепиться хоть за какой-нибудь предмет. Окрест меня сидели пятнами расплывшиеся люди, и все шелестели, этак тихо и с каким-то елейным упоением, назревали и лопались как пузырьки пеной бьющегося о берег прибоя. Все уже было съедено и на столе стояли лишь бутылки, дрейфующие из рук в руки, исчезающие и появляющиеся снова, и я все никак не мог сосредоточиться, настолько много было движения вокруг.

Я выполз из-за стола и откатился куда-то в гостиную, тут же опустившись в кресло. Из шума и гама, доносящегося с кухни, словно вышвырнутый его силой, влетел вслед за мной какой-то неизвестный господин, без имени, без лица и даже без какой бы то ни было истории, которую я хоть краем уха да слышал бы. Сев рядом и повернувшись ко мне своим вздернутым и расплющенным как у летучей мыши носом, он молчал, и все дышал с громким и каким-то неприличным свистом. С таким-то