Туша - Никита Демидов

Решение было принято, и вся побледнев, истощенная борьбой, в ней развернувшейся и продолжавшейся быть может уже очень долгое время, она тихо, едва различимо, словно что-то мешало ей говорить, предложила мне пройти к ней. Она угодила в ловушку, и билась в ней, в предсмертных конвульсиях, смотрела на меня и взглядом умоляла убить её, избавить от этих мучений, от этой боли. Я бы мог отказаться, и валяясь сейчас на полу, окруженный крысами жалел о том, что поступил иначе. Сколько бы благородства было во всем этом. Она изнывает от страсти, она предает саму себя, сдается на волю победителя, а он отвергает её. И лежа в кровати одна, она верно бы плакала от радости, думая о том, что все эти луга, поросшие цветами не игра её воспаленного воображения, а самая настоящая действительность, и даже более того, пристанище для её измученной души. Но в те времена я не был столь “утонченным” назовем это так, ведь даже подлость и та другой подлости рознь, и даже её можно так провернуть, что другие этому трюку будут восхищаться не меньше чем произведению искусства. Я же согласился, и поднимаясь вверх по лестнице на её этаж, осознавал, что все кончено.

В ту ночь стояла полная луна, и серебристые лучи её, просачивались сквозь окна в небольшую комнатку, тихую и сонную, как и душа её хозяйки до недавнего времени. Из темноты коридора, показавшегося мне сейчас бесконечным и не имевшим даже очертаний, из этой сплошной тьмы, на свет вышла она. Глядя на меня исподлобья глазами полными решимости, медленно ступала она по мягкому ворсу ковра, посеребренного луной и казавшегося сейчас снежным сугробом. Она и сама была будто бы ледяным изваянием или призраком. Нагота её, освещенная небесным светилом завораживала, очаровывала и даже пугала потусторонней красотой. А как она смотрела на меня, как двигалась она! Идя на жертву, несла она на алтарь моей похоти свою девичью невинность, красоту и жизнь. При созерцании этого полночного божества во мне на мгновение зародилось какое-то непривычное чувство, нечто, что верно можно было бы назвать религиозным трепетом. Сердце моё сжалось и дыхание сперло, словно я увидел Спасителя во всем смиренном великолепии его жертвы во имя человечества, но тут же мне стало смешно от этого сравнения и поднявшись с кровати, я пошел ей на встречу.

Она долго не могла уснуть, утомляя меня своими разговорами, но измученная переполнявшими её восторгами и мечтами, наконец-то погрузилась в сон. Выждав нужное количество времени, я выбрался из-под одеяла и взяв одежду, на цыпочках вышел в коридор. Одевшись я взглянул на своё отражение в зеркале, висевшим в прихожей по правую сторону от входной двери. Как это все-таки удивительно, что в наших воспоминаниях нет места нашему же лицу. Я еще тогда заметил этот парадокс неполноценности нашей памяти, оттого-то и сделал привычкой подолгу любоваться собственным отражением, какой бы глупостью это не могло показаться. То, что я увидел, ничем не отличалось от множества точно таких же картинок, запечатлевшихся в моей памяти, при схожих обстоятельствах: то же лицо хищника, и эта плотоядная ухмылка самовлюбленного негодяя. А она-то запомнит меня совершенно другим. Эх, если бы это отражение сохранилось в зеркале до самого утра! Насколько бы ей было легче. Стараясь не шуметь, я открыл входную дверь и вором вышел прочь из её квартиры.

Осознание очередной победы воодушевляло меня, и я практически бежал по ночным улицам. На всем пути до дома меня занимала лишь одна мысль “О чем же она спросит саму себя по пробуждении?”. Представляя какое выражении приобретет её лицо после того как она все поймет, я сравнивал его с тем, с каким она жертвовала собой этой ночью. Сколько мучительной неги в каждой линии этого невинного создания, сорвавшегося в бездну, перечеркнувшего всю свою предшествующую жизнь, и даже не подозревавшего о том, что на утро оно проснется ни с чем. Я хохотал, ничего не стесняясь и верно походил на сумасшедшего в глазах случайных прохожих. И это воспоминание переплеталось со множеством других, точно таких же, похожих на это во всем, но тем не менее не стоящих и крупицы его, и вот почему. Вся эта романтическая игра и последующая за нею ночь “любви” не столько занимали меня, в сравнении с тем, что происходило после. За время, проведенное со своими жертвами, я настолько хорошо изучал их, что абсолютно точно мог бы вам сказать, где та или иная девушка появится спустя два дня. Именно это и представляло основной интерес, я нарочно искал с ними встречи, и наслаждался зрелищем их недоумевающих и злых лиц. Но, моя девчушка в голубом платьице была особенной, не такой как все, и сейчас я просто не мог удержаться, представляя нашу встречу. Она была настоящим воплощением женщины, натура её, смиренная и в тоже самое время восторженная, принадлежала тому времени, когда все еще было на своих местах, и женщины были женщинами, а мужчины мужчинами. С ней не получится как со всеми этими неодушевленными созданиями, над которыми поглумились, а они еще и улыбнуться ласково, завидев тебя, и может быть о встрече попросят. Нет, она не стерпит такого унижения, её любовь ко мне не настолько сильна, чтобы простить этого оскорбления. С какой ненавистью посмотрит она на меня, но тут же сделает вид, что ничего не заметила и поспешит скрыться.

И действительно, через пару дней я нашел её в одном из уединенных уголков Михайловского сада. Завидев меня, она вся вспыхнула, но тут же взяла себя в руки и бросив на меня полный презрения взгляд побежала прочь. И даже сейчас, я почувствовал, как по телу моему пробежали мурашки, словно бы его коснулись девичьи губы. Какое же удовольствие было наблюдать за этим бегством, оно передалось мне и сейчас, ничего не потеряв в своей силе, даже спустя годы. И так было всякий раз, как мы встречались. Я нарочно искал этих “свиданий”. Как же она ненавидела меня! А я упивался этой её ненавистью, вкушал его как наисладчайшее вино. Кровь кипела во мне, жизнь преисполнив меня всем жаром своим, гнала её по жилам, словно обезумевшая, и оставалось загадкой как организм мой выдерживал такой яростный напор этого восторга. Именно в первую нашу встречу, после той ночи, я и почувствовал, как во мне загорается жизнь, как существо мое, погруженное в кокон меланхолии