Имперский маг - Оксана Ветловская

Я решил не дожидаться инквизиторов.

Мюнхенский институт тайных наук занимал длинное здание на Леопольдштрассе — конвоирующий улицу от перекрёстка до перекрёстка трёхэтажный корпус с узкими окнами и тяжёлыми ступенчатыми карнизами. Насупленный условно-классицистический фасад этого строения, казалось, принадлежал суду или казарме, а не научному учреждению; сумрачными зимними днями он выглядел особенно сурово. Поздним утром подъехав на машине к институту, Штернберг увидел, как под арку во двор заезжают большие фургоны. Чем-то они притягивали взгляд, эти безликие серые автомобили, чем-то от них веяло таким, словно они были доверху нагружены тяжёлой промозглой тьмой — казалось, стоит раскрыть двери фургонов, и наружу выйдет ночь. По гулким коридорам института он прошёл до чёрного входа, где солдаты войск СС выгружали из фургонов и заносили в здание длинные металлические ящики. «Сущие гробы», — подумал Штернберг. Он поравнялся с очередной парой солдат, что, пыхтя, спускали свой груз вниз, в подвал, по крутой лестнице, снял с левой руки перчатку и скользнул пальцами по мокрой от слякотной снежной мороси поверхности ящика, мысленно пытаясь проникнуть внутрь, в тёмный холод, всколыхнувшийся навстречу и на миг заполнивший сознание. Твёрдый от мороза воздух; согнутая спина человека, бегущего меж мёрзлых стен окопа; привычная тяжесть карабина в руках; фонтан земли из бруствера — и будто накренилась камера. И боль. Штернберг отдёрнул руку, у него волосы под фуражкой поднялись дыбом.

— Назад! — зашипел он на опешивших солдат. — Санкта Мария, вы из ума выжили — тащить сюда это?! Да ещё в таком количестве?! Вы же всё здание отравите, вам вообще знакомо такое понятие как «энергетика места»?

— Виноват, оберштурмфюрер, — сказал тот, что стоял двумя ступеньками выше. — Приказ.

— Чей?! Покажите, сию минуту покажите мне этого идиота, который сумел додуматься…

— Вы это о ком, мой дорогой юноша?

Наверху лестницы показался очень высокий, со Штернберга ростом человек — тёмный силуэт на фоне пасмурного неба в проёме распахнутых дверей. Шинель наброшена на плечи, короткая солдатская стрижка подчёркивает длину продолговатого черепа.

— Хайль Гитлер, — процедил Штернберг, нахально засунув руки в карманы.

— Что это вы тут так живо обсуждали? — Офицер махнул рукой солдатам, и те понесли зловещую ношу дальше.

— Да вот, погода чудесная, штурмбанфюрер. — Штернберг исподлобья вперился взглядом в чёрный силуэт. — Только уж больно грязно, не находите? — Он прошёл мимо офицера, едва не задев его плечом.

Ну и зачем же, со злостью думал Штернберг, поднимаясь к своему кабинету на втором этаже, зачем отдали этому клиническому сумасшедшему людвигсхафенских физиков и мою «Штральканоне»?

Проект «Штральканоне» закрыли, когда погиб профессор Хельвиг. Долгое расследование ничего не дало: судя по всему, это действительно был просто несчастный случай на испытаниях новой установки.

«Пока с этим оружием могут управляться только сильнейшие экстрасенсы рейха, а их можно по пальцам одной руки пересчитать, — сказал Хельвиг Штернбергу при последней встрече. — Мы должны создать оружие, которое будет обслуживать обычный расчёт немецких солдат». Вместо энергии Тонкого мира, которую концентрировали кристаллы ясновидцев, профессор решил задействовать электричество. Первое же включение аппарата убило не только крыс, на которых проводились испытания, но и тех, кто находился в хорошо защищённой будке контрольно-наблюдательного пункта.

«Мы должны создать оружие для обычных немецких солдат», — такие слова часто повторял про себя Штернберг в эти дни; порою казалось, что вечно всем недовольный Хельвиг не погиб, а просто дал ему отставку, выставил за дверь за ненадобностью, притом что Штернберг лично обследовал зал с испытательным стендом после трагедии, писал психометрическое заключение и присутствовал на похоронах. Хельвига хоронили как героя. Все его наработки решено было передать группе физиков из Людвигсхафена, которые тоже сотрудничали с оккультным отделом «Аненэрбе», причём уже давно, — с большим подотделом штурмбанфюрера Мёльдерса.

«Апогей дьявольской бессмыслицы», — говорил Штернберг об этом решении, не скрывая того, что считает свой крохотный подотдел полноправным наследником бюро Хельвига. Но Штернберг был слишком молод для того, чтобы возглавить проект уровня «Штральканоне». И тогда он взялся за создание собственного проекта. Ему не давала покоя мысль о британских близнецах-агентах (одного из которых арестовали в августе прошлого года на мюнхенском вокзале) — о людях, мгновенно передающих друг другу информацию из любой части света.

Время было не самым удачным для новых начинаний. В обход обтекаемых заголовков газет и бравурных радиоречей ползли разговоры о невиданных потерях под Сталинградом, который ещё несколько месяцев назад должен был пасть, но имя этого злополучного города упорно возникало вновь и вновь, выплывая из тумана слухов подобно кораблю-призраку, чьё появление, как известно, не сулит удач. Приход нового года ознаменовался расстрелом нескольких астрологов — не из «Аненэрбе», — опрометчиво пообещавших немецким войскам скорую победу, зато был выпущен из-под домашнего ареста начальник подотдела оккультной прогностики, ещё в конце лета предупреждавший об очень тяжёлой фронтовой зиме.

Тем не менее Штернберг был уверен, что его проект будет одобрен. Он ещё раз просмотрел бумаги. Сегодня он представит проект самому рейхсфюреру.

Позже Штернбергу казалось, что всё в те дни предвещало нечто значительное. Впрочем, работа шла как обычно. Он был одержим идеей телепатической передачи разведданных и искал способ пробудить скрытые сверхчувственные способности обычных людей. Его не ограничивали в средствах, что вызывало зависть не только работников других подразделений «Аненэрбе», но и коллег из оккультного отдела, никогда, собственно, не страдавших от материальных затруднений. Но Штернберг пока не желал этого замечать. Склизкая темнота человеческих мыслей была привычной и единственно возможной атмосферой. Настоящая жизнь проходила не в этой мгле, а в золотистой дымке на горизонтах нескончаемого внутреннего поиска, там, где проступали очертания чего-то удивительного и необыкновенного.

Это было состояние того непрерывного внутреннего подъёма, той стеклянно-дрожащей чистоты восприятия, когда всякий случайный предмет, на который падал рассеянный взгляд, представал с мучающей глаз бессмертной отчётливостью, словно бы перед тем, как запечатлеться в вечности, явив через себя суть всех вещей. В такие минуты чудилось, что душа добирается до высшей своей октавы и звенит там, требуя нового, более высокого, невообразимого регистра, какого-то четвёртого измерения. Все краски вокруг были как никогда насыщены полутонами, и все звуки казались как никогда объёмными, дробными, многоплановыми. Сидя в своём кабинете за столом, заставленным старыми книгами, с веером выписок под правой рукой, Штернберг слышал, как в соседнем помещении, за толстыми стенами, легко ходят, деликатно опускаются на едва заскрипевший стул, глухо хлопают дверцей тумбочки, — и всё это сквозь грохот и гомон рабочих, прямо под окном разбирающих брусчатку; слышал цокот дамских каблучков в арке через дорогу — который нисколько не заглушался остервенелым рёвом проехавшего грузовика, битком набитого запакованным в серое сукно человеческим грузом, в унисон думающим о тепле и о пиве, — и это он слышал тоже, уже, правда, другим слухом, тоже обострившимся до предела. И где-то высоко над всем миром, оставшимся в холодной глубине, мысль скользила, как конькобежец по льду.