Имперский маг - Оксана Ветловская

Так же считал и Зельман, а потому был в высшей степени заинтригован, когда ему предложили поглядеть на «настоящего мага из „Аненэрбе“». Зрелище, как клятвенно уверяли, достойно было даже того, чтобы ради него поехать на очередную мюнхенскую выставку шедевров «национального искусства», которую собирался посетить Гиммлер со свитой. Зельман подозревал, что «магом» окажется не совсем вменяемый субъект со странностями, способными всерьёз заинтересовать, кроме Гиммлера, разве что врачей психиатрической лечебницы, сменивший на неформальном посту такого же полувменяемого Вилигута-Вайстора, так называемого «Распутина при дворе рейхсфюрера», невесть за что уволенного из СС год назад. Зельман сомневался, что ради очередного маразматика с клиническим прошлым стоит тратить время на «арийское искусство». Но всё-таки поехал.

Гиммлер лично представил Зельману своего оккультиста. Должно быть, рейхсфюреру казалось очень забавным знакомить старого инквизитора с юным ведьмаком. Над ситуацией и впрямь можно было вдоволь поиронизировать: представители двух совершенно взаимоисключающих кланов, но, тем не менее, работники единой организации жали друг другу руки, а Гиммлер разглагольствовал о том, что оккультные науки и занятия магией официально запрещены по всей Германии, поскольку они — привилегия, принадлежность элиты, и лишь элите — то есть СС — надлежит сохранять и развивать их. Новоявленный оккультист оказался, к полному недоумению генерала, сущим мальчишкой в чине унтерштурмфюрера (но уже с лентой креста за военные заслуги второго класса в петлице чёрного кителя). Стоило Зельману что-то произнести, как парень тут же открыл радостно улыбающийся рот (как позже выяснилось, к несчастью для окружающих, он вообще редко когда его закрывал) и принялся по клочкам разносить Адольфа Циглера, одного из любимейших художников фюрера. На глазах у шефа имперской полиции полоумный офицерик растаптывал святое и неприкосновенное, за пять минут заработав себе концлагерей на десять жизней вперёд. Даже за самую деликатную критику «арийской живописи» можно было запросто получить личный номер на грудь и прописку в «кацет» на всю оставшуюся недолгую жизнь. Зельман глядел на парня, словно набожный монах на забредшего в собор богохульника. Гиммлер тихо наблюдал за генералом узкими сонными глазами за круглыми очочками. Возможно, стремительно бледневшее лицо гестаповца и впрямь являло собой в ту минуту весьма занятное зрелище. Впрочем, самое дикое заключалось даже не в том, что юродивый офицерик в присутствии хозяина концлагерей смешивал с грязью неприкосновенного арийского живописца. Когда Зельман входил в вестибюль, думал он как раз о Циглере. И думал очень плохо. Циглер, которому Господь напрочь отказал во всяком подобии таланта, обыкновенно писал обнажённую натуру и делал это с маниакальной, чудовищной педантичностью (за что, кстати, получил нелестное прозвище «художник немецких лобков»). На входе в анфиладу выставочных залов Зельман мысленно разнёс Циглера в соответствии с теми самыми пунктами, которым сейчас следовал офицерик. Мальчишка буквально повторял его мысли вслух. Неужели это было всего лишь жутковатое совпадение? Зельман обошёл косоглазого парня как зачумлённого, думая о том, сколько недель ещё будет разгуливать на свободе эта новая игрушка рейхсфюрера. Гиммлер подвёл Зельмана к полотну, кажется, Падуа, и поинтересовался его мнением о новой картине. Зельман отделался чем-то благожелательно-нейтральным. Гиммлер выжидательно посмотрел на долговязого парня, притащившегося следом со шкодливой ухмылочкой.

— Это, с вашего позволения, рейхсфюрер, полное дерьмо, — высказался парень, глядя Зельману в глаза. — Это позор — так писать женщину.

Гиммлер довольно кивнул. Зельману всё стало ясно. Парень представлял собой то, что на жаргоне «Реферата Н» называлось «пеленгатор»: он был талантливейшим телепатом, способным не только улавливать чужие мысли, но и с лёгкостью определять их носителя. Офицерик слово в слово повторил всё то, что у Зельмана язык чесался произнести.

— Рекомендую вам, Зельман, воспитывать ваши художественные вкусы. Учтите, скоро я буду знать мысли всех и каждого, — сухо сообщил Гиммлер и вновь посмотрел на парня.

— Это будет сущий ад, рейхсфюрер, — невинным голоском произнёс офицерик, улыбаясь помрачневшему Зельману. Генерала просто взбесило, что какой-то сопляк так беспардонно потрошит его сознание, да ещё прямо перед шефом СС. Парень же уставился на какую-то большую картину и громко изрёк, что если изображённое на ней существо называется идеалом немецкой девушки, то в таком случае он требует отдать художника под суд от имени всех немецких мужчин.

Потом они шли по светлым залам, и Зельман, с возрастающим изумлением слушая невообразимую трепотню молоденького офицерика, внутренне метался от острого желания надавать парню затрещин и тем самым привести его в состояние, быть может, более соответствующее окружающему миру, до жгучего намерения любым способом выцарапать это сокровище из «Аненэрбе» и сделать его своим заместителем в «Реферате Н». Кажется, дело тут обернётся сотрудничеством, решил в конце концов генерал. И притом сотрудничеством долгим и успешным.

От 18.X.44

В сущности, рано или поздно я всё равно предстал бы перед эсэсовцами — если не в качестве нового сотрудника, то в качестве подозреваемого или обвиняемого. Думаю, в тридцать девятом Зельман уже знал о моём существовании — во всяком случае, о существовании некоего человека, обитавшего в одном из пригородов Мюнхена, в квартале старых особняков, а выяснение личности было лишь вопросом времени. Дело в том, что блокляйтерам этого квартала подозрительно часто не везло.

Первый блокляйтер, трусливое, склонное к мелким пакостям животное, поначалу трепетал перед моим отцом, но болезнь отца и наша нищета вскоре развязали этому ничтожеству руки. У него была лишь одна страсть (не считая выпивки): он обожал вызывать своими словами опасливую настороженность в глазах мужчин и жалобный испуг (лучше со слезами) в глазах женщин. Моя мать, не проронившая ни слезы даже тогда, когда мой отец, едва разомкнув одеревеневшие губы, повелел привести священника (она отрезала: «Нет», — и, я думаю, только поэтому отец выжил), блокляйтера холодно игнорировала, что выводило мерзавца из себя. Ему неинтересно было просто донести на нас. Он пытался запугивать, пытался насмехаться. Он лично вручал мне бланки вступления в Гитлерюгенд (тогда членство в этой организации уже было повальным, но ещё не являлось обязательным), чтобы после либо с издевательским участием поинтересоваться, не отказали ли мне из-за моего порока, либо порассуждать о нашей «спеси» и в сотый раз пригрозить сообщить о нас «куда следует». Такие бланки тогда распространяли и в гимназии: «Почему ты ещё не в Гитлерюгенде? Если ты за Гитлера и Гитлерюгенд, заполняй бланк. Если не хочешь вступать, напиши о причинах…» Я вообще ничего не писал.

Потом, после истории с моей сестрой блокляйтер над нами измывался уже в открытую. То, что я однажды наговорил в ответ на очередное его оскорбление, уставившись ему в глаза, — теперь я понимаю — было настоящим, образцовым проклятием, пущенным в упор. В тот же день блокляйтер отравился, вскоре сломал обе руки, затем у него сгорел дом. Затем он исчез куда-то — говорили, он был арестован, — и на его место пришёл новый. Этот не докучал нам целый год, а потом история повторилась. Кроме того, я опрометчиво взялся практиковаться на главных осведомителях блокляйтера, которых начали одолевать разнообразные недуги — то поочерёдно, то всех вместе. Я всё отчётливей осознавал свою силу, могущую стать незримым оружием против всех тех, кто пытался опорочить нашу обнищавшую, увязшую в долгах семью, лишить нас последнего, что ещё оставалось, — доброго имени да ветхого дома, где высокие сумрачные потолки с потрескавшейся, осыпающейся по углам лепниной нуждались в штуктурке и побелке ещё, должно быть, с кайзеровских времён. Третий блокляйтер вёл себя осторожно, и он-то, будучи человеком неглупым, в конце концов сообщил «куда следует» и «что следует». После зачисления в университет я сам слёг с неизвестной хворью — с жаром, ломотой в костях, постоянным кровавым привкусом во рту — проклятия непременно возвращаются к тому, кто их произносит, а я тогда не умел защититься. В первый раз после болезни выйдя на улицу, я почувствовал, что за нашим домом следят. Позже я узнал, что это были инквизиторы Зельмана. Он в середине тридцатых возглавил независимую группу «Реферат Н» в составе гестапо, позже переформированную в отдел IV Н, фигурировавший лишь в секретных документах рейха. Работников этой структуры острословы окрестили «Hexenjager» — «охотники на ведьм». Отдел был создан для выявления и ареста людей со сверхъестественными способностями, оппозиционно настроенных по отношению к режиму.