Синайский гобелен - Эдвард Уитмор

Через несколько десятилетий беглец Валленштейн узнал, что его покойный дядя больше не считается врагом Священной Римской Империи. Теперь он мог без опаски вернуться к себе домой на Дунай. Поэтому как-то раз вечером, хлебнув на радостях арака, он забрался на башню посмотреть, что скажут о его будущем звезды албанских небес.

К несчастью, тут вмешалось одно обстоятельство, повлиявшее на судьбу многих поколений его наследников. Его левое веко принялось опускаться все ниже, пока совсем не закрылось.

Не сумев оценить расстояние с помощью одного глаза, он оступился и приземлился вниз головой в фонтан под башней, сотней футов ниже, мгновенно умер и уже никогда не узнал, что говорили ему звезды: что судьба его — стать основателем могущественной албанской династии и что самый верный путь к тому — помилование в Германии и последующая незамедлительная смерть.

* * *

Впоследствии закрывание левого века проявлялось у всех Скандербегов вскоре после рождения. Как и у основателя рода, веко закрывалось скорее под воздействием алкоголя, чем от близости смерти.

Вместе с этой характерной чертой потомки унаследовали от первого албанского Скандербега и другие: например, он всегда подозревал, что враги его дядюшки подсылают шпионов из Священной Римской Империи, чтобы убить его.

Как следствие, все Скандербег-Валленштейны были по характеру людьми крайне подозрительными. Они ходили крадучись и никогда не смотрели людям в глаза. Когда в замке бывали гости, хозяин то и дело исчезал, чтобы появиться в дальнем углу сада, выпить украдкой стаканчик арака на кухне, а в следующую минуту выглянуть с подзорной трубой с самой высокой башни.

В общем, семейная болезнь выражалась в непоколебимой уверенности, что весь мир задался одной-единственной целью — навредить Скандербег-Валленштейнам. Возникавшие в их воображении заговоры были неопределенными, но всеобъемлющими, а потому объясняли все происходящее на свете.

По традиции образования они не получали никакого. Их призванием была война, и они с юных лет отправлялись в походы, сражаясь яростно то за турок, то за христиан, в точности как их противоречивый тезка, национальный герой. И что странно, ни один из них не пал в сражении. Постоянно воюя, они каким-то образом умудрялись избежать всех ловушек, устраиваемых врагами, и возвращались в свой замок, чтобы превратиться в сухоньких проворных старичков.

Так, почти во всем Валленштейны являли собой противоположность представителям рода Стронгбоу, которые умирали молодыми и беспечными. В своем ненадежном убежище, темном, сыром, холодном замке, мрачно нахохлившемся на дикой албанской скале, эти стареющие невежды остаток жизни были заложниками собственного переменчивого характера и перепадов настроения.

Надо сказать еще, что Скандербег-Валленштейны никогда не являлись отцами своих сыновей. Совмещать любовь с чувственным удовольствием у них не получалось, и с женами они были абсолютно бессильны. Чувственность в них пробуждали только девочки лет восьми-девяти.

Когда в дом приводили очередную невесту, свекровь, по обычаю, деликатно объясняла ей ситуацию. Беспокоиться, однако, было не о чем, поскольку в замке всегда было полно верных слуг. Всегда имелась возможность договориться, и она успешно реализовывалась на протяжении двухсот лет подряд.

Каждая очередная супруга всегда готова была поклясться, что Валленштейны-мужья отменно любят своих жен. Все же факт остается фактом, и в нем, возможно, следует искать причину того, что хозяева замка терпеть не могли домашних и проводили большую часть жизни на войне.

* * *

Отцами их являлись чаще всего албанцы, невозмутимые дворецкие или лесничие, чьи интересы не выходили дальше буфетной или гнезда куропатки. Но в 1802 году жена очередного Скандербега разделила ложе с одним юным педантичным швейцарцем, одаренным лингвистом, направлявшимся пешком в Левант. Не прошло и года, как родился наследник рода Валленштейнов, у которого впервые в истории не опускалось веко.

Мальчик отличался и во всем прочем, рос застенчивым и аскетичным. В возрасте, когда прочие Скандербеги начинали похотливо поглядывать на четырех-, пятилетних девочек, готовясь к взрослой половой жизни с девочками восьми-, девятилетними, он, казалось, не замечал вовсе никаких. Он не интересовался ничем, кроме Библии, которую читал постоянно. В итоге этот Скандербег провел все молодые годы в замке, не покидая личной консерватории, которую оборудовал себе в самой высокой из замковых башен.

Из окон консерватории открывался великолепный вид на окрестности до самого Адриатического моря. Вдоль стен комнаты стояли ряды библий, а также орган, за которым хозяин сиживал допоздна, играя мессу ми минор Баха. Говорили, что к двадцати годам он знал Библию наизусть на всех языках, бытовавших на Святой Земле в библейскую эпоху. Так что никто не удивился, когда однажды, задержавшись у ворот, перед тем как впервые пересечь крепостной ров, он объявил, что направляется в Рим для вступления в монашеский орден траппистов.

Когда Валленштейна принимали в монахи, его нарекли братом Антонием в честь отшельника четвертого века, основателя монашества, умершего в египетской пустыне в возрасте ста четырех лет. Монашеское житье-бытье новоиспеченного брата не сильно отличалось от того, что он вел прежде, пока его не направили в Иерусалим, велев удалиться от мира в обитель Святой Екатерины.

Эту уединенную маленькую крепость из серого гранита у подножья горы Синай, построенную в шестом веке Юстинианом, снабжало племя джабалия, которое было насильно обращено в ислам тысячу лет назад. На вид бедуины, в действительности джабалия являлись потомками рабов из Боснии и Валахии, которых Юстиниан насильно обратил в христианство еще тремястами годами раньше, а затем отослал на Синай, чтобы монахи могли заниматься молитвами, а прочие пасли овец.

Траппистов, впервые прибывавших в Святую Землю, обычно отправляли в обитель Святой Екатерины поразмышлять о всяких чудесах, временах, императорах, пророках и пустыне.

* * *

Однажды брату Антонию поручили убрать груду мусора в сухом погребе заброшенного чулана. Он обнаружил кучу засохшей земли и, руководствуясь промыслом божьим и разумностью всего сущего, принялся долбить землю, чтобы разровнять пол.

Его кирка зацепилась за краешек ткани. Через несколько минут на коленях у него лежал большой сверток. Он осторожно размотал кусочки окаменевшей ткани и обнаружил толстую пачку пергамента. Сняв обертку, он прочел по-арамейски первую строку в первом из четырех столбцов на странице, закрыл глаза и произнес молитву.

Через несколько минут он отверз очи и стал разбирать причудливую смесь арамейского и древнееврейского, зная, что ни один библейский текст на этих мертвых языках не сохранился, и потому предполагая, что перед ним один из самых ветхих на земле Ветхих Заветов.

А возможно, и сам утраченный оригинал?

Брат Антоний вторично закрыл глаза для молитвы, на сей раз дабы испросить спасения от суетности. Затем он вновь развернул манускрипт и вздрогнул, как от удара. Здесь же и Новый Завет? За сотни лет до Христа?