Синайский гобелен - Эдвард Уитмор

В молитве он обратился к своему тезке за напутствием и немедленно получил ответ. Великий Святой Антоний ушел в пустыню в четвертом веке, этим временем и будет датирована его подделка. Вполне достаточно времени после жизни Христа, чтобы собрать всю правду о нем, но все равно раньше, чем любая из существующих Библий.

Он вторично тайком посетил чулан, закопал настоящую Синайскую Библию поглубже в глину, чтобы ее не обнаружили в его отсутствие. Затем покинул монастырь без предупреждения и вернулся в Иерусалим, в резиденцию своего ордена, где его неожиданное появление во время утренней трапезы вызвало беспокойные взгляды братьев.

Он сразу же нарушил наступившую тишину, объявив, что в монастыре Святой Екатерины ему было открыто нечто, что превыше обетов послушания, молчания и бедности. Несколько лет пусть ему позволят следовать своим путем, иначе он будет вынужден выйти из ордена траппистов.

Собравшиеся в трапезной монахи были поражены. Когда потрясенный настоятель дрожащим голосом предостерег его, что одним фактом своего высказывания такое богохульство неизбежно являет его в пагубной наготе перед Богом, бывший брат Антоний мгновенно скинул с себя не только рясу, но даже набедренную повязку, обнажив гениталии, и, не вдаваясь более ни в какие объяснения, вышел из трапезной. За спиной он оставил коленопреклоненными и рыдающими бывших братьев, которые еще несколько часов не прекращали молиться над плошками с овсянкой.

Тем временем Валленштейн, без гроша, нагой, трясясь от пронизывающего зимнего ветра, ковылял по узким улочкам Иерусалима, униженно прося подаяние. Замерзая и голодая, первые собранные монеты он потратил все же не на повязку и не на корку хлеба, а на конверт и марку. В своем письме в Албанию он приказал выслать огромную сумму денег, полагающуюся ему как полноправному здравствующему Скандербегу.

В ожидании денег он продолжал просить милостыню на улицах, но находил время для специальных занятий, тяжелых и кропотливых, изучал составы чернил, а более подробно — древние способы их приготовления из грубых красителей и химикатов. Он начал учиться определять подлинный возраст древнего пергамента на ощупь, вкус и запах. Позже он занялся особенностями разных почерков.

Весь этот период второго посвящения он носил лишь повязку, а обитал в убогом подвале в армянском квартале, живя лишь подаянием.

Когда наконец прибыли деньги, Валленштейн нарядился богатым образованным армянским купцом-антикваром и стал путешествовать по Египту в поисках большого запаса чистого пергамента, произведенного в четвертом веке, не слишком истрепанного за пятнадцать веков, но и не слишком хорошо сохранившегося, такого, что мог бы мирно лежать все это время в каком-нибудь темном сухом захоронении.

В Египте ему не повезло, и он, чуть не сходя с ума от отчаяния, вернулся в Иерусалим, чтобы обнаружить, что искомый пергамент дожидается его в Старом Городе на дне старого турецкого сейфа, в заваленной всякой всячиной лавке, принадлежащей неприметному торговцу древностями по имени Хадж Гарун, такому обездоленному и несведущему арабу, что он охотно расстался с этим сокровищем, словно и не подозревал о его истинной цене.

Валленштейн воспрял духом. Несомненно, менее одержимому человеку такое даже в голову прийти не могло: он поставил перед собой задачу обмануть как минимум всех ученых, химиков и праведников как своей эпохи, так и последующих.

Но Валленштейн, помешанный на любви к Богу, в конце концов преуспел в этом.

Для сбора материалов ему потребовалось семь лет. Еще пять лет он провел в своем подвале, отрабатывая тот почерк, который был нужен для изготовления фальшивки. Все это время он прибегал к множеству ухищрений, чтобы каждый шаг его оставался незамеченным. На то, чтобы купить необходимое и замести следы, ему пришлось потратить все состояние Валленштейнов, продавая фермы, деревни в Албании одну за другой.

Наконец, когда все было готово, он отправился снова в обитель Святой Екатерины и представился нищим мирянином, пилигримом армянской церкви, умоляя отвести ему крошечную келью для уединенных размышлений. И просьбе его вняли. Той же, как он и рассчитывал, безлунной ночью Валленштейн прокрался в памятный ему чулан и выкрал подлинник Синайской Библии из ее хранилища.

На следующее утро оборванный армянин признался, что ему нужно еще более уединенное убежище, и сказал, что поищет пещеру у вершины горы. Греческие монахи пытались удержать его, решив, что он тронулся умом, но, увидев его непоколебимость, благословили его и вознесли молитву, дабы он нашел утешение в этом испытании духа.

Едва очутившись в пещере, Валленштейн достал припрятанные там запасы: химикалии и пачки драгоценного пергамента четвертого века. После чего упал на колени и отдался почти осязаемому, мученическому одиночеству.

С гиканьем исчез из виду, в точности когда часы пробили полночь, возвестив о наступлении дня рождения королевы.

Когда Стронгбоу видели в Каире в последний раз под собственным именем, в возрасте двадцати одного года, про внешность его говорили так: худой широкоплечий человек с правильными арабскими чертами лица и огромными черными усами. Зимой и летом в любую жару он носил тяжелый засаленный черный тюрбан и грубый короткий черный халат из немытой и нечесаной козьей шерсти; говорили, что это варварское одеяние подарили ему где-то в Персии, в диком горном племени. Лицо его хранило гордое, свирепое и меланхолическое выражение, а если он улыбался, казалось, что улыбка дается ему ценой болезненных усилий.

По улицам Каира, даже в лучших европейских кварталах, он ходил с тяжелой толстой дубинкой под мышкой, этаким изогнутым отполированным корнем, для самозащиты. Но гораздо более примечательной чертой был его пронзительный взгляд, направленный куда-то сквозь человека и за него.

Говорили, что спит он только два часа после полудня. Одним из его тогдашних развлечений было плавать на спине по течению реки — ночью и нагишом. Так ночью, в одиночку, он исследовал все реки Ближнего Востока и любил повторять, что ничто не может сравниться с прибытием в Багдад при звездах по медленным водам Тигра после долгих часов путешествия во тьме.

Его профессиональная деятельность, которой все еще считалась ботаника, отнимала у него около трех часов в день. Изучением и классификацией растений он занимался с восьми до половины десятого утра и с десяти тридцати до полудня, с перерывом на прогулку, купание и размышления.

Он редко общался с европейцами, а если кто-либо из них заводил речь о чем-то, не связанном с его нуждами, он либо отворачивался, либо угрожающе поднимал свою полированную изогнутую дубинку. Но он мог часами торчать на базаре среди нищих попрошаек и шарлатанов, если думал, что может услышать от них что-нибудь интересное.

Утверждали, что он почти ничего не ест, ограничиваясь лишь маленькой порцией свежего салата на закате.

Еще более воздержан он был в напитках. Об алкоголе в любом виде не могло быть и речи, равно как и бовриле,[4]молоке, кофе, апельсиновом соке, напитках из одуванчика, настойке из солода. Но больше всего его соотечественников возмущало то, что он абсолютно не пьет чай.