Горькая звезда - Владимир Контровский

…Через несколько дней на берегах Нила началось восстание рабов. Войска фараона беспощадно подавили бунт, но мятежники успели сжечь множество домов знати и жрецов. Пострадало и небольшое святилище, известное немногим: его священный дискообразный камень-алтарь был расколот ударами молотов. Нападавшим явно кто-то пытался помешать — у разбитого камня нашли несколько изувеченных мертвецов, лица которых искажала гримаса дикого ужаса. Впрочем, это мало кого удивило: разрушенных домов насчитывались сотни, убитых — тысячи, и очень многие трупы были изуродованы. Пострадали храмы верховных богов, и никому из власть имущих не было дела до оскверненного храма маленькой секты демонопоклонников, которых почему-то терпел на своей земле владыка Египта. Об этом храме забыли, и по прошествии ряда лет руины его занесло песком пустыни. А смутная легенда о свирепом демоне смерти, вырвавшемся из космической бездны и пожравшем души святотатцев, выветрилась из памяти поколений…

* * *

— И вот, уже на протяжении стольких лет, — закончил свой рассказ страж портала, — приверженцы этого древнего культа рыщут по всей Земле, находят камни-ключи и разбивают их. Их вера требует, — волхв помрачнел, — чтобы человечество было замкнуто и не общалось с другими мирами. Злая эта вера, князь, недобрая, и на погибель роду людскому она родилась…

— Стало быть…

— Да, это тот самый камень. Только он расколот пополам и оттого сделался слишком мал, чтобы соединять миры.

Щербицкий внимательно пригляделся к жернову и рассмотрел тщательно затертую трещину, пересекающую каменное колесо почти посередине.

— И как же это произошло? — он задал вопрос, уже почти не сомневаясь в ответе.

— Случилось так, что твой далекий предок решил навязать своему народу новую веру. Вместе с греческими священниками в Киев прибыли и тайные адепты древнего культа. Они изгнали волхвов, а камень раскололи. А было это так…

Городок, в котором живет уже четвертое поколение киевских великих князей, стоит на высокой днепровской круче, оттого и прозывается Вышгородом. Отсюда вверх по Днепру, от Межигорского урочища и до самой Припяти, тянутся глухие чернобыльские леса. Внизу, до Почайнинской чащи, лежат непроходимые топкие оболони — заливные луга, изрезанные бесчисленными болотцами и протоками. Там, за оболонями, в устье реки Почайны начинается город Киев.

Из-за Днепра, высветляя надменные вежи Вышгородского острога, выглянуло веселое летнее солнышко. Распахнулись ворота, ненадолго открывая стороннему наблюдателю добротные великокняжеские терема, и понеслась в сторону Киева, рокоча копытами, полусотня оружных конников в дорогих парадных одежах, в одном из которых любой житель Киева и окрестных селений без труда признал бы князя Владимира.

От Вышгорода до Киева можно добраться двумя путями. Первый — водный, по судоходному рукаву, который ответвляется от Днепра неподалеку от княжьего острога, огибает оболонские заливные луга и, расходясь в удобную глубокую гавань, возвращает свои воды широкому ленивому Борисфену. Другой путь — посуху, вдоль поросших сосняком песчаных берегов малой речки Ирпень, через Водицкую пущу. По воде добираться до Киева лучше, чем посуху: быстрее и вольготнее. Любо великому князю путешествовать на собственной ладье: знай сиди и осматривай живописные берега, пока гребцы налегают на весла. Можно по дороге и важный разговор провести, и поесть без спешки, и о делах подумать. Да, глядишь, и с прихваченной в дорогу теремной девкой время скоротать… Вот только многолетний опыт княжения учит князя Владимира, что самый короткий путь — не всегда самый верный.

В столь важный день тысячи киевлян и десятки иноземных посланников будут наблюдать, затаив дыхание, за каждым его жестом, вслушиваться в каждое произнесенное слово. Как прибыл князь, на каком коне, во что одет, кто по правую его руку скачет, а кто по левую… Каждый чих его белого хазарского скакуна суеверные язычники-киевляне и столь же суеверные христиане-греки будут истолковывать как знамение, а посему не годится великому князю киевскому, который есть кровь от крови этих земель, водой на торжество прибывать. Любое большое судно, что движется с верховий Днепра, сторожкие киевляне всегда разглядывают с тревогой: товар ли привезли тороватые новгородские гости или снова пожаловали на вик, то есть по-ихнему на грабеж, кровожадные свены и даны? Встретить-то встретят, но осадок нехороший останется.

Великий князь представил себе, сколько радости будет посланнику базилевса, Никите Афинянину, когда тот в письме к своему повелителю начнет, возомнив себя едва ли не ромейским летописцем Светонием, описывать тревожные знаки, сопутствующие последним приготовлениям женитьбы «архонта Владимироса» (как он упорно за глаза называет его, христианского правителя Руси, в своих письмах, каждые две недели тайно отправляемых в Константинополь) с единственной сестрой императора, порфирородной принцессой Анной.

Конного пути от Вышгорода до Киева — полдня, оттого и вышли с рассветом, чтоб народ киевский зря не держать. Воевода, хоть кол ему на голове теши, непременно соберет горожан с утра и заставит ждать под присмотром охраняющей город дружины.

Отряд вылетел к ирпенскому броду. По приказу князя всадники, чтобы не забрызгать парадных одежд, осадили коней и перешли с широкой рыси на ровный шаг. Макнув носки дорогих сапог и живот коня в прохладную воду, Владимир пересек реку и вместе со всеми углубился в звенящий редколесный сосняк.

В воздухе пахло травой и хвоей. Владимир глядел на рассыпавшихся по лесу всадников, вспоминая бурные события последних десяти лет. Все, кто сопровождал его в этой поездке, от убеленных сединами ближних бояр и до безусых гридней малой дружины, были самыми верными и надежными его людьми, и каждый из них служил ему живым напоминанием о том, как юнец-изгнанник стал великим князем, которому теперь платят дань семь славянских народов, чьи земли превышают по размерам владения франкского короля Гуго Капета и германского кесаря-императора Оттона, вместе взятые.

Шагах в десяти от князя, щурясь на бьющие сквозь кроны солнечные лучи, подхлестывает пегого лангобардского жеребца улыбчивый бородатый дан с наголо обритым черепом. Это Сонгвар, бессменный охранник Владимира еще с тех времен, когда он, никому не известный юноша, изгнанный старшим братом с новгородского стола, пришел за военной помощью к дальней родне в деревянный городок Эльсинор, или, как его называют сами даны, Хельсингер. На груди у Сонгвара сияет двухфунтовый золотой крест, а в седельном чехле ждет своего часа боевая секира каленой стали, что пробивает доспех, словно тонкую ткань. Крест и конь — трофеи, взятые в Херсонесе, а секира, клейменная знаком княжьего рода, руной конунга Рерихта, — подарок Владимира. Выбитый на вороненой щеке тризуб, а на самом деле сложивший крылья и камнем несущийся вниз на добычу сокол, говорит о том, что ее бритвенно-острое лезвие, вышедшее из-под молота киевского коваля Людоты, сделано по особому княжьему заказу и стоит намного дороже знаменитой фряжской стали.

Но не мастерским владением секирой в бою заслужил Сонгвар княжий подарок, а тем, что готов он, не рассуждая, обрушить ее на того, на кого укажет «конунг Вальдомир», будь то дядя Сонгвара, Рутвор, либо единокровный брат Владимира, Ярополк.