Корабли идут на бастионы - Марианна Яхонтова

Ушаков придавил письмо ладонью, как прессом, и, не выказывая ничем волнения, ответил:

– Пусть полковник Брис передаст генералу Шабо и главному комиссару Дюбуа, что я всегда на приятные разговоры согласен.

На другой день, когда адмирал стоял на шканцах «Святого Павла», ожидая прибытия Кадыр-бея, к нему подошел Сенявин. Он комкал в руке перчатку, но глаза его смотрели решительно и прямо.

– Федор Федорович, – сказал он взволнованно, но с обычной своей уверенностью.

– Что угодно вам, Дмитрий Николаевич? – отозвался Ушаков, отрывая взгляд от укреплений Корфу, над которым уже не видно было белых клочьев порохового дыма.

– Я хочу, чтобы вы извинили мне мои заблуждения.

– О каких заблуждениях говорите вы?

– О моих отношениях к вам, Федор Федорович, – тихо сказал Сенявин. – Эти дни показали мне, что я следовал мелочному самолюбию и не умел оценить ваших действий, как должно. Таких славных дней было много и прежде в жизни вашей, но я почему-то видел не то, что было сделано вами, я все искал, чего вы не сделали и что вы упустили.

Ушаков наклонился над компасом.

– Так и следует искать то, что не сделано, – сказал он.

– Так ведь из чего исходя, Федор Федорович! Побуждения могут быть не столь высоки. Я знаю свои слабости и не хочу их скрывать. Этот поход наш, где я мог наблюдать все действия ваши, научил меня многому и заставил гордиться тем, что я был в школе лучшего русского флотоводца и редкого человека.

– Ну, ну, Сенявин. Не говорите лишнего. Я рад тому, что наше взаимное непонимание наконец окончилось. Я скажу вам то, что всегда думал. В сущности, я тоже хотел бы видеть вас своим преемником. Тогда я был бы спокоен за судьбу русского флота.

Таким образом, Ушаков одержал еще одну победу, о которой никто ничего не знал, победу над самым строптивым своим учеником.

Приблизился турецкий катер, и Ушаков и Сенявин отошли от компаса, чтобы встретить Кадыр-бея.

Прибывшие французские комиссары беспокойно посматривали на Кадыр-бея и Махмуда-эфенди. Турки были приглашены Ушаковым для участия в переговорах, и комиссары ждали от них всяческих помех, коварства и свирепости. К тому же слишком свежо было в памяти вчерашнее. Презирая все человеческие законы, турки не только отрезали головы убитым во время боя французам, но и обезглавили немало пленных, прежде чем русские солдаты и матросы взяли под свою защиту безоружных людей. Ужаснее всего было то, что подчиненные Кадыр-бея и Фетих-бея поступали так вовсе не из-за ненависти к французам. Нет, все обстояло проще: в штабе турецкой эскадры за каждого убитого неприятеля платили по два пиастра. Отсеченные головы служили основанием для награды, и турки старались заполучить как можно больше голов, чтобы обменять их на звонкие пиастры…

Кадыр-бея не трогало волнение французов. Сверкая бриллиантами, рубинами, жемчугами, он сидел в каюте Ушакова и не отрывал умильного взгляда от хозяина. Турецкий адмирал редко чувствовал себя счастливым. Но сегодня он был по-настоящему счастлив. В падение Корфу он не верил до последней минуты и поэтому считал победу чудесным даром, ниспосланным с неба. К тому же он был уверен, что Ушаков, всегда деливший лавры пополам с ним, непременно укажет в своем донесении в Константинополь, что победа достигнута не только русскими моряками, корфиотами и албанцами, но и турками, которыми командует он – Кадыр-бей, верный слуга султана. «Хороший человек Ушак-паша, умный человек, счастливый человек, – думал Кадыр-бей, растроганно поглядывая на всех, кто был в каюте: на Ушакова, Сенявина, Метаксу Балашова, Сарандинаки, французских комиссаров. – И какая судьба! Аллах всюду дарует ему победу. И войску него почти нет, и кораблей не так много, а враги спускают перед ним флаги. Может ли это случиться без воли аллаха?..»

Махмуд-эфенди, напротив, был глубоко раздосадован и не мог собрать своих мыслей. Он проклинал Ушакова, Кадыр-бея, французских генералов, струсивших, по его мнению, так позорно. Ушаков одержал победу, несмотря на неусыпные труды Махмуда-эфенди и многих других почтенных особ. Держа перед глазами лист с условиями капитуляции, взятый у Метаксы, он чаще, чем всегда, вскидывал лорнет. Этим жестом Махмуд-эфенди хотел объяснить присутствующим, почему так долго прикован его взгляд к тексту капитуляции: не легко, мол, читать человеку со слабым зрением. На самом же деле ему надо было прийти в себя, сосредоточить мысли, подумать над выражениями, которые могли бы отдалить неизбежное.

Старший из французских комиссаров – пожилой, плешивый человек, нервно проводя платком по лысине, с тревогой наблюдал за Махмудом-эфенди. Комиссар боялся этого странного турка с лорнетом, как у лондонского или парижского щеголя. Все в нем говорило комиссару о затаенном недоброжелательстве. А больше всего комиссар опасался, что условия капитуляции будут такими же, как на Занте, когда пленных поделили между союзниками. Кто мог дать гарантию, что те из пленных, которые достанутся туркам, не будут перерезаны или не окажутся в таком положении, по сравнению с каким даже смерть выглядит благом?

Думал об этом и Ушаков. Он хорошо знал, на что способны союзники вроде Али-паши или Кадыр-бея. Метакса рассказывал, возвратясь из Превезы, куда ездил по поручению адмирала, что у дворца Али-паши были воздвигнуты пирамиды из человеческих голов, отрезанных янычарами у пленных. И разве не Кадыр-бей, так умильно поглядывавший сейчас вокруг себя, предложил Ушакову еще на острове Цериго, когда были взяты первые пленные, применить к ним военную хитрость. «Какую?» – поинтересовался адмирал. И Кадыр-бей без малейшего смущения ответил: «По обещанию вашему, французы надеются отправиться в отечество. Позвольте ночью, когда они будут спать, вырезать их, дабы они не вредили больше ни вам, русским, ни правоверным».

Ушаков не забыл удивленного лица Кадыр-бея, когда тот услышал категорический отказ: турецкий адмирал так и не понял, почему нельзя нарушить слово, данное пленным. Понятия чести, гуманности, милосердия, человеколюбия были чужды ему. Он вообще не представлял, что такие понятия могут играть роль в отношениях между людьми, да еще на войне.

«Надо спасать этих несчастных якобинцев, – думал Ушаков. – Который раз я делаю это и рад, что делаю, ибо веления совести непреложны, в каких бы обстоятельствах ни находился человек.

– Милостивый государь мой, – заговорил Ушаков, обращаясь к турецкому адмиралу. – Мы столь дружны были в трудах наших и в наших успехах, что и условия капитуляции, несомненно, составим столь же согласно. Думаю, что такое множество пленных мы не вправе ни оставить здесь на островах, ни возить с собою. На островах будут весьма малые наши гарнизоны. Охранять пленных они не в силах. Кроме того, понадобилось бы кормить столько людей, что это может стать обременительным. Эскадрам нашим предстоит отправиться далее к Мальте и, может быть, к Неаполю. Сегодня мы празднуем день нашей победы, день поистине великий. И я полагаю, милостивый государь мой, что день сей должен ознаменоваться человеколюбием. Докажем же всему миру, что мы не ищем мщения. И я уверен, что наши государи одобрят наши действия. Отправим пленных в Тулон и обяжем не воевать с нами в течение восемнадцати месяцев. Что касается меня, то я говорю: да будет так.