Шестьдесят килограммов солнечного света - Халлгримур Хельгасон

что те сказали десять лет назад; похоже, на каждого у них была заведена картотека, потому что они знали всё обо всех. Но на высокопоставленных особ их насмешки не распространялись: Ханс и Бальдвин никогда не передразнивали ни преподобного Ауртни, ни Хавстейнна-хреппоправителя, ни Кристьяуна Трюма.

Друзья выделялись среди молодежи Косы тем, что ходили в «датских башмаках» – черных кожаных ботинках со шнурками, которые, казалось, велики им на два размера. Но эти башмаки давали им особое положение и уверенность в себе: они стояли на другом плане бытия, чем простонародье в башмаках из овечьей кожи. Ханс и Бальдвин особенно докучали Гесту и его приятелям, потому что этот молодежный дуэт презирал всех, кто был моложе. Однако при всем их высокомерии они оба родились в хижинах. Пухлый темноволосый Бальдвин был старшим братом Анны из Мучной хижины, сыном Метты. Поговаривали, что он сын старого врача, того самого, который пил все, что попадалось ему на глаза, и опрокинул в себя анализ мочи мадамы Вигдис. Впрочем, Бальдвин по отчеству назывался Эйдссон, да только о том Эйде никто никогда не слыхал. Его сестра Анна была дочерью Сигюрда. Мать и дочь были худющими, с лицами бледными, как рыбья кость, оголодавшими, а он – мужчина в доме, фактически, пухлым, ведь он был знаменитым едоком. Говорили, что Бальдвин объедал женщин Мучной хижины на половину их порций.

Второй друг был сыном батраков со Старого хутора – тощий белобрысый долговязик, всегда носивший свою бедную одежду очень аккуратно, а кроме башмаков он щеголял шикарными очками крошечного размера, которые когда-то купил у моряка с французской шхуны. Во всем фьорде он был самым никудышным работником, но это ему прощали благодаря его способности развлекать людей – особенно стоять над теми, кто занят трудом, и разбирать по косточкам их манеру работать, передразнивать и травить байки о фермерах с других хуторов.

Ни Ханс, ни Бальдвин в этот вечер не приняли участия в засоле селедки – посчитали, что это дурацкое копошение в слизи ниже их достоинства, – но нашли здесь лакомые темы для своих баек, ведь здесь можно было подсмотреть много комичных моментов: люди делали первые шаги в новых ролях в этом новом норвежском мире. Они подошли к Гесту сзади и принялись потешаться над ним.

– Ах, господин Эвихедсен [133]! Досточтимый туннместер [134]! – прокричал пухлый Бальдвин.

– Лаусин сынок неконфирмованный! Вы изволите дрожать, как барышня в открытом море! – добавил его дружок Ханс.

– Как сиротинушка убогая в поисках, чего бы слопать. Что это ты работу бросил? Давай вкалывай! Ведь мужику деньги платят за то, что ты у него живешь. Ты – убогий на содержании общины. На самом деле весь его хутор только благодаря тебе и прокармливается! – Если бы не ты, Лауси со всем своим выводком и со всеми книжонками уже давно бы отправился в Лощину, и там ему пришлось бы работать как порядочному человеку!

Гест на секунду поднял на них глаза, а потом уставился на обувь друзей и начал фантазировать, как им удалось выклянчить такие роскошные ботинки из кожи. Значит, он – убогий на иждивении общины? Раньше он такого никогда не слышал.

– Да, чтоб прокормить одну бедняцкую хижину, большой рост не обязателен.

– А еще тут подтверждается, что кто не конфирмуется, тот перестает расти, – сказал Ханс.

– Облатка, мил мой, – это хлеб жизни, – прибавил Бальдвин, искусно копируя покойного пастора Йоуна, того самого, который убился на похоронах Гвюдни и Лауры, матери и сестры Геста. Передразнивать умершего пастора было безопасно.

Гест был слишком юным для пересмешничества, и к тому же его совершенно ошеломила следующая сентенция из уст Ханса:

– Повезло тебе, что ты от французов удрал. Наживке для акул такое раньше не удавалось. А может, они тебя на другой крючок наживили? Зад тебе прокрючили? Значит, у тебя французифилис! – Да, это точно, – прибавил Бальдвин и отступил от мальчика, словно боясь заразиться.

Эти слова колотили Геста по ушам, его разум бился между ними, словно сорвавшийся камень между краями ущелья. Он почти ничего не понял. Что такое французифилис? В этот миг раздался свисток капитана. Первый день засолки сельди в Сегюльфьорде подошел к концу, и у склада началась выплата. Гесту не требовалось дополнительное приглашение, и он оставил шутников у бочек. Они так и стояли там, вытаращив глаза, в своих больших башмаках напоминая злобноватых клоунов. Да, даже Ханс с Бальдвином были слегка растерянными в этом новом норвежском мире.

Глава 16

Ночь выплат

Раздельщицы со вздохами распрямились, смертельно усталые и бесконечно счастливые, и позволили норвежцам созвать себя к складу, причем некоторые из них не поняли, зачем эта выплата. Зачем им получать деньги? Зачем поощрять их за участие в такой сказке? Ведь было так весело! Да и что им делать с этими деньгами? Где хранить? Бегга сорвала с себя самодельный фартук, отшвырнула и зашагала прочь, сказала, что этих денег проклятых и видеть не желает. – Но ведь эти деньги – твои! – кричали ей вслед.

– Нет-нет-нет-нет! – фыркала она.

– Твои же!

– Он все равно их отберет!

Она оставила людей с их вопросительными знаками и пошагала прочь вглубь Косы, в направлении хутора на западной стороне фьорда, Сугробной речки, – хутора, на котором она трудилась с восьмилетнего возраста, когда ее мать купили туда в обмен на молодого бычка. Она перескакивала через сожженные жиротопкой моховины на Косе, держа направление к северу от некрашеной церкви, и ее припрыжка – «по кочкам, по кочкам» – очень хорошо гармонировала с тем холмиком с тремя деревянными фасадами, который открылся у берега фьорда и изо всех сил старался быть видимым в светлой как день летней ночи. Солнце еще не взошло, но поверхность моря сияла как жидкий источник света.

Штурман Мандаля – белобородый широкоголовый человек с винно-красным носом и в голубой фуражке – присел на табуретку у двух селедочных бочек: на одной из них у него была касса предприятия, а на другой – список тех, кто работал. Раздельщицы столпились у этих бочек, а двое норвежцев с теслами попытались выстроить их в простую очередь, но безрезультатно. Единственными очередьми, которые этот народ знал за всю свою историю, были злосчастные вереницы людей к Утопительному омуту на Полях Тинга, когда у палачей выдавалось много работы.

Позади штурмана, производящего выплаты, стоял капитан Мандаль и смотрел, как раздельщицы предъявляют свои бирки, и одновременно пытался выучить их имена. Сигфрид, Гвюдмюнда, Криструн… Для его ушей это звучало как древненорвежский язык, словно он прибыл в изначальную страну, где на заре времен возрос норвежский народ, прежде чем