Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь - Григорий Потанин

Когда совсем стемнело, за нами прислали лам с фонарями и повели смотреть Чоба. Наш Сандан Джимба сказал, что надо взять с собой денег. Около главного храма стояла толпа и любовалась на огромные щиты, ярко освещенные; щиты эти состояли из черных досок, на которых очень искусно, в китайском вкусе, были вылеплены из сала или масла фигуры и рисунки. Первый щит представлял треугольник сажени в четыре высотой; центральное место занимала фигура Далай-ламы, красивого молодого человека, благодушно улыбающегося; в одной руке у него был цветок, другая как бы благословляла; корона и богатые одежды были те же, что на бурханах; его сапоги поддерживали маленькие китайские амуры; на раме, окружающей фигуру ламы, были барельефом представлены сцены из жизни богов, вершина треугольника составлена из 18-ти медальонов; в каждом был один из бодхисаттв. Этот главный щит окружали занавесы, на которых представлены были целые ряды конных фигур, вся эта картина называлась «Царь Дорджитат» (т. е. царь Индии), и на занавесах, должно быть, изображены были его войска.

Занавесы были подняты так, что толпа могла ходить, не задевая за них головами. Перед щитом была лестница, уставленная рядами масляных лампочек, верх освещался фонарями. После осмотра этого барельефа, нас повели в палатку тут же на улице и предложили чаю. Кроме нас, в ней никого не было, но на полу перед главным сиденьем лежало несколько связок чохов, положенных каким-то нашим предшественником; тут же и мы положили свои чохи. Отсюда пошли дальше, налево, огибая здания большого храма; здесь был целый ряд небольших щитов, выставленных разными отделениями монахов; у всех у них был общий характер, но фигуры были уже другие, так же как и окружающие их сцены. На одном или двух щитах мелкие фигуры двигались, приводимые в движение нехитрым механизмом, что, конечно, доставляло большое удовольствие невзыскательной публике. Всех щитов было пятнадцать; они со всех сторон окружали храм; между ними был еще один большой, принадлежащий тангутской партии монахов; впрочем, главным художником в этой работе был северный монгол, живущий на нашем дворе; щит, с которого мы начали описание Чоба, принадлежал монгольской партии, и художники в нем были исключительно широнгол-монголы.

Благодаря мягкому материалу и некоторой свободе относительно замысла, фигуры эти обладают большею живостью, чем другие буддийские скульптурные работы. Каждый год в Гумбуме бывает такая выставка лепного искусства, картины каждый год меняются, на них обыкновенно изображаются сцены из религиозных легенд, содержание некоторых, по-видимому, нигде не записано, а живут они в памяти художников и передаются в народе изустно. До полночи толпа ходила по Гумбуму; затем огни были погашены, щиты сняли, масло с досок соскоблили и сложили в одно место, доски в другое и в несколько часов уничтожили работу целых месяцев, работу нескольких десятков художников. Верующие буддисты покупают это масло, считая его целебным.

Всех праздников в Гумбуме пять: 1) в первой луне 14-го числа – чам, 15-го – выше нами описанная Чоба; 2) в четвертой луне 14-го числа – чам, 15-го выносят из «Золотого храма» огромную икону с изображением божеств Томбы, Цзонкавы и Чанрези и расстилают на горе по земной поверхности; 3) в шестой луне 6-го числа – чам; 4) в девятой луне 22-го числа выставка клейнодов, подаренных императором седел и пр.; 24 числа той же луны – чам; 5) в двенадцатой луне 29-го числа – чам, описанный нами выше.

(Из путевых заметок по Китаю)

Именем Утай называется горный хребет, который ограничивает пекинскую равнину с запада. В южной части этого хребта, в одной из его долин, находится целое собрание буддийских монастырей, частью соединенных в одну группу, частью рассеченных по соседним ущельям. Это святое место, лежащее на юго-западе от Пекина, пользуется большой славой у буддистов как китайских, так и монгольских. У монголов Утай пользуется даже большей славой, чем у китайцев; между халхасцами и дурбетами, кочующими на Дальнем Севере, у самой границы Сибири, не найдется человека, который не слыхал бы об Утае, и немало найдется между ними отдельных лиц, которые ходили туда на поклонение. Это как бы Афонская гора монголов. Лежит это место вне Монголии за двойною стеной; чтоб дойти до него, монголам приходится пересечь два или три высоких хребта и миновать немало больших китайских городов, не говоря уже о многочисленных китайских деревнях.

Китайские буддисты утверждают, что в Утае являлся один из великих учителей буддизма Маньчжурии, или, как его зовут китайцы, Вэнь-шу-пуса, представитель знания; это лицо скорее, может быть, мифологическое, чем историческое, у буддистов Северного Китая занимает такое выдающееся место, как у южных китайцев богиня милосердия, Кван-ин-пуса. Этим объясняется уважение китайцев к Утаю. Почему монголы так облюбовали эту святыню, неизвестно.

Задолго до того, как мы, двигаясь по дороге из Пекина, достигли до этого места, мы уже начали чувствовать его близость. Еще где-то около города Баодина, всего в 150 верстах от Пекина, мы видели, как по дороге, по которой и мы ехали, странным манером передвигался человек: он воздевал руки к небу, становился на колени, потом ложился на землю ничком, вытягивался во всю длину тела, затем подтягивал под себя колени, вставал, вновь воздевал руки и т. д.; наш слуга, Цуй-сан, первый обратил на него наше внимание с пояснением, что это пилигрим, идущий в Утай; если, действительно, этот «калика перехожая» выдержит свой искус, то едва ли, двигаясь таким образом, на манер известной гусеницы – геометра, он к зиме увидит утайские святыни. Впрочем, это, может быть, была догадка Цуй-сана, что странник шел в Утай. Зато около города Фупина, который лежит уже на свороте в горы с большого пекинского тракта, уже нельзя было сомневаться, что попадавшиеся пилигримы или ламы явились здесь, благодаря Утаю.

Чем дальше от Фупина, тем эти знаки близости Утая стали становиться чаще. В гостиницах стали попадаться монгольские или тибетские надписи на стенах или особых дощечках; по дороге чаще попадались ламы в засаленных желтых халатах, пешком или верхом на животном; вновь услышали мы монгольское приветствие: «Амур сай-хан байну». За день до Утая стали попадаться монастыри, обнесенные стенами, из-за которых выглядывали золотые острия, украшающие обыкновенно коньки крыш кумирен. Все кумирни обыкновенно скрывались в тени больших деревьев. Нередко и весь скат горы, к которой прислонен монастырь, был одет лесом. Впрочем, тут только и лес, где кумирня; остальные же горы и дно долины совершенно голы; деревья встречаются только около деревень. Едешь по долине, впереди начинает показываться профиль горы, покрытой лесом; верхнюю часть его видно, а подошва еще загорожена; уже вперед можно сказать, что, когда подошва раскроется, тут увидишь какую-нибудь обитель с красной стеной и сверкающими маковками.

Деревни чередуются с монастырями до самого главного святилища; горы были почти сплошь распаханы до самых верхушек, а равно и на дне долины мало осталось невозделанного пространства; камни, которые когда-то покрывали сплошь долину, собраны, почва расчищена, унавожена и распахана, а из камней поделаны изгороди или стенки, ограждающие пашни от скота. Скучный вид безлесных гор еще скучнее становился оттого, что пашни на горах не были еще покрыты зеленью и представляли оголенную взрытую почву.