Созидательный реванш - Юрий Поляков

— Интересно, а темы для телевизионных сюжетов вы предлагаете сами?

— Передача — коллективное творчество, там работает целая бригада, но некоторые темы настойчиво предлагаю я — мне иногда идут навстречу. Наше телевидение, к сожалению, скептически относится к традиционным видам искусства, к русскому народному творчеству, к классическим постановкам, норовят давать авангард. Я не против авангарда, упаси бог, но если мы не расскажем зрителям про то, впереди чего норовит забежать авангард, то получается бред. Авангард впереди себя самого, что ли? Но так не бывает. Надо показывать то, что называется мейнстримом, а на его фоне уже авангард, который в таком контексте оказывается непрофессиональными выкрутасами…

Это не значит, что мне все не нравится, есть вещи, которые я принимаю, высказываю свое мнение, комментирую, но в то же время не молчу, если не согласен в чем-то с экспертами. Я, например, не понимаю, почему актуальное искусство претендует выставляться в Третьяковской галерее. Во всем мире для этого вида визуально-провокативной деятельности существуют отдельные музеи. Пусть куры гадят на голову Толстому не там, где выставлен портрет этого великого писателя кисти Крамского.

Моим условием, когда я соглашался на эту работу, было то, что в передаче обязательно должны звучать стихи. Потому что поэзия — высочайшее проявление национальной культуры, индикатор ее уровня — сегодня полностью вытеснена с телеэкрана. И появление стихов в «Контексте» я считаю большим прорывом. Все это примиряет меня с неизбежной несвободой, сковывающей любого телевизионного человека.

— Для меня это было полной неожиданностью! То, чего раньше режиссеры искали — остроты, будь то социальной, или нравственной, теперь не хотят, боятся. И только спустя какое-то время, когда пьеса уже шла в Тобольске, во Владикавказе, я показал ее режиссеру, который почувствовал необходимость этой пьесы — Борису Морозову. Она оказалась созвучна с его восприятием современной России. Он так загорелся, что поставил ее очень быстро. Последняя современная пьеса, которую он ставил — «Смотрите, кто пришел» Арро. Да и то, это было двадцать лет назад. С тех пор он не мог ничего найти из современной российской драматургии, адекватного тому, что с нами сегодня происходит. А Морозов человек, сохранивший социальную чувствительность. К сожалению, сегодня у многих руководителей театров чувствительность не социальная, а фестивальная. Глухость к жизни маленького человека, а это первый признак буржуазности театра. Меня всегда поражало: в стране, где почти нет буржуазии, мы имеем буржуазный театр. И если сравнить спектакли разных театров мира, то современный немецкий, или скажем, польский театр, окажутся более социальными, чем театр российский. Хотя в России-то, наверное, побольше проблем, чем в той же Германии. Думаю, это связано с модой, которая охватила российский театр, и особенно московский. Сейчас мода на пижонскую асоциальность, на дурной эстетизм, на поиск дешевой новизны, которая устаревает после первой стирки. Можно одеть Гамлета «готом», а Дездемону сделать лесбиянкой. И что? Ничего… Получится Костя Богомолов… Как показывает время, натужная новизна недолговечна. Вот пример. Две пьесы, написанные примерно в одно время — «Оптимистическая трагедия» Вишневского и «Дни Турбиных» Булгакова. Одна из них — «Оптимистическая трагедия» — была ультрасовременна, насыщена всеми тогдашними послереволюционными поисками, новаторствами, а «Дни Турбиных» вполне архаичная пьеса, по тогдашним меркам, как бы Чехов, только после Гражданской войны. Ну и кто теперь ставит «Оптимистическую трагедию»? А «Дни Турбиных» и по сей день одна из самых востребованных пьес.

Драматург должен прежде всего разобраться в социуме, в нравственном состоянии общества, ощутить недуги бытия, тогда новая форма придет сама. «Новизна» нынешних режиссеров — это силикон в старушечьей груди. Чтобы воспарить над жизнью, надо ее знать. Чтобы написать отца Михаила из «Одноклассников», я использовал не только свой скромный опыт воцерковляющегося советского человека, но пообщался со священниками, разными путями пришедшими в церковь. Я писал пьесу три года. Это вам не «вербатим»: день ходим по заводу, за два дня пишем пьесу.

«Одноклассников» я написал в две тысячи седьмом. Сейчас у меня в голове созрели две новые пьесы, за которые я возьмусь, как только закончу роман «Гипсовый трубач». А то все время спрашивают: «Когда будет третья часть?» Этот роман вызвал интерес читателей и увел меня от драматургии. А я так устроен, что одновременно пьесы и прозу писать не могу, видно, разные части мозга включаются. Правда, во МХАТе готовится инсценировка моего романа «Грибной царь». Снимается и шестисерийный фильм по этой вещи. В главной роли Александр Галибин.

— У вас странное положение в современной драматургии. С одной стороны, вы сегодня один из самых востребованных драматургов. Только в Москве идет шесть постановок, и вот скоро будет премьера седьмого спектакля. Нет ни одного современного автора, чтобы было столько спектаклей. Но если почитать критиков — то вас как бы и нет… Почему?

— Потому что мои пьесы — живое отрицание модной идеологемы, что, мол, социально-нравственный театр умер, настало время лаборатории и эксперимента, большие залы может собрать только Куни… Мол, нынешняя драматургия — это дело камерное, в зале должно быть пятьдесят человек, и не больше. В этой ситуации я получаюсь невольным нарушителем негласной конвенции, ибо судьба моих пьес показывает: если вы не умеете написать такую пьесу, чтобы в зале собирались сотни зрителей, то это ваша проблема и не надо объявлять пустые залы тенденцией, сваливая вину на зрителя. Зритель у нас хороший, он гораздо лучше драматургов. Нет, это не тенденция, а ваши личные профессиональные проблемы. Мои пьесы, которые идут от Калининграда до Владивостока, собирают полные залы, играются несколько раз в месяц и дают сборы. А ведь это надо как-то объяснить, вписать в теорию театра для немногих? Но тогда придется признать: большинство модных драматургов просто элементарно не владеют профессией. Проще обозвать меня «Сафроновым» и забыть о моем существовании… Впрочем, нет, не забыть… Режиссеры областных театров мне рассказывали, как из Москвы им звонили золотомасочные авторитеты и рекомендовали не ставить этого нарушителя конвенции, этого Полякова… Он, дескать, неуправляемый человек, лучше поставить каких-нибудь братьев, или там сестер…

— А как вы оцениваете идею перевести театр на самоокупаемость и приравнять его к сфере обслуживания?

— Театр на самоокупаемости — это бред! Это как самоокучиваемость картошки. Но театр виноват в этом сам. Я уже говорил о том, что он обуржуазился. Заметьте, у нас есть театры в Москве (например, имени Маяковского), в афишах которых нет ни одной современной пьесы. Где это видано, чтобы русский репертуарный театр не ставил современников? Зрители когда-то шли смотреть Чехова, Островского, Горького, Булгакова, Розова, Зорина, Володина, Вампилова, Гельмана — своих современников… А сейчас руководители театров чувствуют себя рантье. Им дали на кормление театр, зачем нервировать Кремль, говорить о нищете духа и плоти, о том социальном кошмаре, который творится в стране… В современном театре, конечно, кошмаров достаточно. Но это кошмар не из жизни, а из интертекстуальной пробирки. А еще проще переодеть Треплева и Аркадину в современный прикид. Новаторство, однако! Театр ведет себя как лакей, он боится говорить с властью на равных, к нему и относятся как к обслуге. Это неправильно, театр и литература всегда говорили гораздо больше, чем можно. И это было предметом доблести. Сейчас же смелых пьес боятся.