Коллекция китайской императрицы. Письмо французской королевы - Елена Арсеньева

– Морозы завернут? – озабоченно сказала Алёна. – Как жаль! У меня куртка новая из Парижа, безумно красивая, так неохота опять в шубку залазить.

– Кстати, тут, наверное, можно недорого шубу хорошую купить? – спросила девушка, и Алёна радостно закивала:

– Конечно! У меня такая серая каракулевая, с серой ламой на капюшоне и по рукавам, я ее всего за тридцать тысяч купила, рублей, понятно, это меньше тысячи евро, в Париже таких не найти. На пересечении Покровки и Октябрьской есть такой Дом культуры, а с его торца магазин «Казанские меха». И выставки меховые там регулярно проходят. Обязательно загляните, не пожалеете!

– Спасибо, если время будет, – сказала девушка, и, еще раз обменявшись самыми любезными улыбками, они расстались.

Алёна вернулась в купе, размышляя, какие, мол, люди приятные, но какие у них кошмарные имена. Отчего-то она не любила имя Лариса, ну и твердо знала, что, если мужчину зовут Влад или Стас, это непременно окажется надутый павлин или претенциозный шут. Да и ладно, что павлин, зато честный, а Лариса вообще прелесть!

Она снова забралась на свою верхнюю полку. К сожалению, коммуникатор не работал, наверное, безнадежно разрядился. Наверное, Алёна его забыла выключить, перед тем как вообще забыть. Ну что ж, значит, Эренбург подождет. Читать газету было неловко: включать свет, шуршать страницами – соседи спят.

И она снова задремала… Эренбург, бородатый и всклокоченный, несколько напоминающий «проститутку Троцкого», на минуточку заглянул в ее сон. В руках у него была лопата, он что-то отправлялся копать, может, яму ближнему своему. «Копать яму, – думала Алёна во сне, – траншею, ров, могилу… ужас какой, а что еще можно копать?»

Она проснулась, когда поезд остановился. Дверь в коридор была открыта, угрюмые, заспанные попутчики собирались. Мимо стремительно прошли Влад и Лариса, в одинаковых синих куртках – и впрямь довольно легких для русской зимы, с одинаковыми сумками через плечо. Алёна мысленно сопроводила их самыми добрыми пожеланиями и улыбнулась: она так и не узнала, брат это и сестра или муж и жена, первый раз они в Нижнем Горьком или живут здесь, что привело их из Парижа.

А может, они здесь живут и в Париже просто гостили, как и она?

Да запросто!

Она вышла на привокзальную площадь и сразу взяла такси, ощущая, что голова болит, хочется спать, и давая себе слово больше никогда не мешать «Бейлис» с дешевым эр-франсовским вином.

– Боже ты мой, Господи, что ж ты со мной делаешь, что творишь? Мыслимо ль в такие превратности человека швырять? Сам не знаю, куда это меня занесло и когда остановлюся! Страшно вспомнить, сколько событий приключилось за столь малое время с того дня, как поведал я Алексею Алексеевичу о разговоре графа де Сегюра с этим Виллуаном. Его превосходительство немало встревожился – а как тут не встревожиться?! – и велел везти себя к начальству. Уж не знаю, у кого он был, может статься, у самого князя Безбородко, однако воротился озабоченный и сказал, что попали мы в очень сложное положение. Препон этому Виллуану чинить мы никак не можем на выезде из России, все же он королевский курьер, однако и письма с перечнем наших неблагонадежных дворян из пределов страны тоже не можем выпустить. Мало ли во что их превратят французские уловители умов! Того и гляди изготовят из них врагов Отечества! Не станешь же их для проверки по острогам содержать, когда в Россию воротятся. Нет, тут лучше постараться за курьером последить и, улучив момент, настигнуть его, чтобы письмом завладеть. Причем сделать сие нужно за пределами державы нашей, чтобы, вздумай он снова вернуться в Петербург за повторным списком, туда дороги бы ему более не было. Паспорт его закончится, подорожная закроется. А тем временем Сегюр будет зван к государыне императрице для важнейшего приватного разговору. И уж она-то, матушка наша, сумеет ему внушить, чтоб не портил ни себе карьеру, ни отношения между государствами.

Решено было, что следить за Виллуаном стану я. Почему меня такой чести удостоили, знать не знаю и ведать не ведаю. Сунулся я сам в эту докуку – и теперь выбраться не чаю, а как – не ведаю. Воистину, коготок увяз – всей птичке пропасть.

Разумеется, сидеть, как пришитый, под забором посольского сада я не мог. Разрывался между домом, службой и слежкой. Все не ладилось, а пуще всего Агафьюшка не в себе. Как подменили бабенку! И прежде-то она бывала всякая, как ветерок на взморье, то холодна, то жарка, а тут вовсе во вьюгу зимнюю обратилась. Сидела букой в углу, по дому ничего не работала, голову платком повязала, словно горькая вдовица в жалях. Нипочем не хотела со мной разговаривать, словно с врагом самым злобным. Конечно, в те дни дома я бывал наскоком-налетом, но объяснил же ей! Объяснил, что заботы об интересах Отечества призывают меня в недолгий отъезд.

Думал, она мне глаза выцарапает, когда сказал…

От ложа было мне отказано. А когда ни свет ни заря примчался нарочный с известием, что Виллуан покинул Санкт-Петербург и что мне надлежит немедля бежать к условленному месту, где меня будет ждать лошадь с кибиткою, тут жена моя даже слова прощального сказать не сподобилась. И ни мгновения не мог я лишнего промедлить на то, чтобы в последний раз спросить, что все-таки случилось-то?! А впрочем, если она за предшествующие дни сего мне не сказала, неужто сейчас ответила бы? Вот каков состоялся наш прощальный разговор:

– Уезжаю я, Агафьюшка.

– Да чтоб ты провалился, постылый!

И ушел я, повесив голову и думая: жаль, что я не таков, как все прочие мужики. Кулаками бы измесить бабу-дуру, а я никогда в жизни и руку на нее не поднял, и голоса не возвысил. Вот и получил… И самое дурное то, что проклятье сие начало надо мной сбываться немедленно.

Под Нарвою пала моя лошадь. Пришлось кибитку продать и ехать на перекладных, потому что деньгами я был снабжен недостаточно. Дождь лил беспрерывно, замедляя путь, и оставалась только надежда, что и Виллуан движется так же медленно. Он тоже отправился на перекладных, и поэтому я лелеял мечты, что рано или поздно на одной из станций мы сойдемся. У меня имелось пред ним преимущество: я знал его в лицо, а он меня – нет.

От Нарвы до Риги комиссары на всех станциях – немцы, оттого и почта называется здесь немецкою. Ямами называть почтовые дома язык не поворачивается, здесь порядок и забота о проезжающих. Любезные комиссары с радостью отвечали на мои вопросы, и мне быстро удавалось вызнать, что такой-то господин, ликом схожий с вороном (эта примета оказалась весьма точна), проезжал здесь совершенно вот только что и направился в таком-то направлении. Ехать Виллуан, очевидно, решил через Ригу, Митаву, Кенигсберг, польские земли – дорогой хоть и более дальней, но куда более безопасной, чем путь через Малороссию. Я дышал ему в затылок – и никак не мог нагнать.

На одной станции за Дерптом сказали, он проехал часом раньше. Я не стал отдыхать ни часу и велел кучеру погонять. По пути встретили мы кибитку, возвращающуюся на станцию.

– Вот те на! – сказал мой кучер. – Михайла возвращается! А ведь это он увез того господина, о котором вы спрашивали!