Малафрена - Урсула Ле Гуин

— Пошли, Франческо.

— Куда? Зачем?

— Они взяли баррикаду на улице Палазай и скоро зайдут нам в тыл. Давай быстрее! К реке!

Друзья бросились бежать по улице Эбройи.

Выбираясь с площади Рукх, Брелавай потерял ружье и дважды был сбит с ног. В данный момент он сидел на крыше, примерно на середине пути от дворца Рукх до дворца Синалья, и смотрел вниз, на улицу Палазай. Вместе с ним на ту же крышу забрались еще шестеро мужчин, притащив с собой груду булыжников и обломки мебели. Внизу бурлила толпа; люди были сплошь в штатском. Теперь, когда паника улеглась, люди вновь горели гневом, однако никакой конкретной цели их гнев не имел. Отряды дворцовой стражи направились на восток и на юг, чтобы отрезать защитникам баррикад пути к отступлению и воссоединиться с отрядами полицейских, присланных в подкрепление. Брелавай тщетно старался высмотреть в толпе своих друзей — одного невысокого смуглого мужчину и двух очень высоких: Карантая, Сорде и Санджусто. Они могли быть сейчас где угодно. Могли, например, лежать мертвые на площади Рукх. Брелавай был весь покрыт синяками и ссадинами, его подташнивало от усталости и напряжения, однако в душе его по-прежнему горел огонь неукротимого гнева. Десятки раз ему казалось, что он видит в толпе знакомое лицо, однако оно тут же пропадало или оказывалось лицом совершенно чужого человека. С юга доносились звуки яростной перестрелки; Брелавай, прислушиваясь, продолжал всматриваться в толпу. Он чувствовал, что если бы счел своих друзей погибшими, то просто убежал бы отсюда домой, сдался бы, постарался бы спрятаться… Он оглядел тихие крыши, залитые утренним солнцем, уже почти ненавидя и этот город, и эту истерически-возбужденную толпу внизу. Если Сорде и Карантай убиты, то любое сопротивление ни к чему; эти камни, которые они притащили на крышу, намереваясь забросать солдат, очень скоро кончатся. Но пока что Брелавай держал себя в руках и старался поддержать боевой дух в той небольшой группе людей, которую привел с собой. Его самого поддерживала, правда, отнюдь не надежда, а мысль о том, что его друзья живы. Брелавай по природе своей был оптимистом и, кроме того, человеком очень верным, и эта верность в нем была глубже и сильнее любых убеждений, любого страха; из-за этой верности он и продолжал сейчас сидеть на крыше и упрямо ждать.

По улице Эбройи застучали подковы; Итале и Санджусто, спрятавшись в темной арке одного из дворов, видели, как мимо проехал полицейский эскадрон, направляясь ко дворцу Рукх. Друзья уже собирались уходить, когда во дворе появилась сутулая молодая женщина, за юбку которой держались двое ребятишек. Женщина испуганно застыла, глядя на Итале и Санджусто.

— Вы не могли бы дать нам воды? — спросил Итале, Она кивнула, вместе с детьми вернулась в темный подъезд и снова вышла во двор, неся большой черпак, а потом проводила мужчин к расположенному в глубине двора крытому колодцу. Она стояла и спокойно смотрела, как они пьют, а когда Итале стал благодарить ее, сказала:

— Ступайте к Менделю, мяснику. Туда уже все ушли.

Они пошли, куда она им велела, и вскоре обнаружили во дворе за кошерной мясной лавкой, притаившейся среди молчаливых домов с закрытыми ставнями, за глухой задней стеной синагоги несколько десятков евреев. Здесь, видно, решался вопрос об участии гетто в общем восстании. Надо сказать, в разработке планов евреи проявляли удивительное спокойствие и методичность. Среди них выделялся человек лет тридцати с прекрасными, но усталыми глазами; он держался с неким врожденным достоинством, явно обладал задатками лидера, а также — как узнали друзья — неплохим запасом пороха и патронов. Итале понял, что имя этого человека Мойше, но фамилии его узнать так и не сумел. Под руководством Мойше их маленький отряд занял несколько весьма выигрышных позиций на крышах вдоль улицы Эбройи. Вскоре в конце улицы показалась цепочка королевских гвардейцев в красных мундирах и на холеных норовистых конях. И тут с крыш на них посыпались камни и затрещали выстрелы, странным образом напоминая праздничный фейерверк. Послышались крики, заметались лошади. Некоторые из лошадей, с уже опустевшими седлами, отчаянно ржали и пытались убежать, спотыкаясь о волочившиеся по земле поводья и нервно озираясь по сторонам. Когда наступило временное затишье, Итале спросил у лежавшего рядом с ним Мойше:

— Откуда у тебя столько боеприпасов?

— Вчера ночью мы сожгли старый арсенал на улице Гельде.

— А для чего ты вообще ввязался в эту заваруху, Мойше?

— Ну, что касается нас, то тут любые перемены могут быть только к лучшему, — ответил еврей и, тряхнув пороховницу, чтобы лучше сыпался порох, искоса глянул на Итале. — А могу я узнать, зачем ты во все это ввязался?

— Я люблю свежий воздух.

— Для тебя это всего лишь игра!

— Вовсе нет.

— Восемь, — сказал Санджусто; это число означало убитых ими во время первой атаки. Итальянец был сам на себя не похож: лицо измученное, губы напряженно сжаты.

На дальнем конце улицы, куда отступили конные, на разрушенную баррикаду поднялось несколько человек. Один из них принялся выкрикивать высоким, пронзительным голосом:

— Сложите оружие и расходитесь по домам!..четыре часа… Расходитесь по домам!.. Общая амнистия на четыре часа… — С крыши одного из домов послышались выстрелы, и кричавший тут же исчез.

К утру гетто еще не успели отрезать от остального города, и сюда постоянно пробирались люди, принося свежие вести о схватках на улице Палазай и в районе Элейнапраде. Пока что по тем улицам, которые контролировала группа Мойше, засевшая на крышах, не прошел ни один полицейский ни с севера, ни с юга. Однако бунтовщики упорно оставались на местах и ждали, хотя все более очевидным становилось то, что они оказались в изоляции. Сознавать это было невыносимо; они отважно ходили в разведку и пытались завязать перестрелку, потому что теперь площадь Рукх была буквально вся заполнена полицейскими, прибывшими из гарнизона, расположенного ниже по реке. Именно отсюда, по всей очевидности, и посылалось подкрепление в северную часть столицы. Группе Мойше в конце концов удалось пробраться по крышам к тем домам, что буквально нависали над баррикадой, и открыть огонь. Полицейские сперва стреляли по ним снизу, а потом просто подожгли дома на северной стороне улицы. Деревянные строения вспыхивали, как стога сена. Женщины, весь день прятавшиеся в глубине своих дворов и квартир, выбегали на улицу, выбрасывали вещи из окон домов. Спускаясь по шаткой лестнице, Итале заметил детей, которые ждали своих матерей, присев на корточки возле сваленного в кучу домашнего скарба. Мойше остановился было, чтобы о чем-то спросить старого еврея, стоявшего возле детей, но тот вместо ответа лишь погрозил ему кулаком и с бессильной яростью принялся на все корки честить «проклятых мятежников». Мойше повел свою группу дальше, через залитую солнцем улицу, где перемешалось все — люди, перепуганные лошади, сломанные стулья и кровати… Над улицей висел запах дыма, еще полыхали подожженные дома. Мойше, знавший в гетто все ходы и выходы, вел их довольно уверенно, но почему-то они все время возвращались в одно и то же место — на улицу Эбройи, где можно было еще некоторое время продержаться, прячась в опустевших домах и стреляя из окон. Однако порох и патроны кончались. И каждый раз, после очередной перебежки в поисках укрытия, людей в их группе становилось все меньше, так что в конце концов они решили совсем разойтись, разбежаться в разные стороны. С Мойше остались только Итале и Санджусто. Ныряя из одного двора в другой, они совершенно неожиданно столкнулись с отрядом полицейских; никто из них не успел даже поднять ружье и выстрелить. Чтобы пробиться, им пришлось пустить в ход приклады, а потом, несмотря на открытый по ним огонь, удалось нырнуть в какой-то проходной двор и выскочить прямо к той мясной лавке, откуда их маленький отряд вышел сегодня утром. Полицейские их не преследовали. Затаившись в дальнем помещении лавки, они выжидали. Но звуков с улицы доносилось все меньше. Примерно через час Итале, преодолев дремоту, встал и осторожно выглянул за дверь. Вечерело. В дальнем конце улицы виднелся кусок ясного, бирюзового неба, на фоне которого отчетливо выделялась приземистая северная башня замка Рукх. С противоположной стороны улицы на него безмолвно, пустыми глазницами окон смотрели фасады разгромленных домов. В воздухе чувствовался еще довольно сильный сладковатый запах дыма. У порога лавки Итале заметил узел с одеждой и старый башмак — все это, видно, обронило какое-то семейство, спасавшееся от пожара.