Чужак - Симона Вилар

— Дураков слушаете, князья. И сами дурнями выглядите. Что думаете вызнать?

Аскольд сидел на выступе стены, мрачный, хмурый, в длинной черной рубахе с богатым серебряным оплечьем. Голос его звучал бесцветно:

— Что надо, мы и так знаем. Ты же скажи, кому служишь? Через кого связь держишь?

— Да пошел ты… Навозник.

Аскольд всегда гневался, когда слышал свое старое прозвище. И сейчас он резко поднялся, подойдя, ударил пленника так, что голова того отлетела, стукнувшись о стену. Торир сплюнул окровавленным ртом.

— Это так ты оборонялся, сын рабыни, когда тебя дразнили дети свободнорожденных?

Жалкая бравада. Но Торир за нее держался. Твердил, что знает прозвище князя с тех пор, как побывал в краях, где тот родился, где еще помнят тюборинна Оскальда, чистившего свинарники в хлеву своего хозяина. Оттого и нет у викинга Торира почтения к возвысившемуся рабу.

Но Аскольд лишь хмыкнул.

— Плевал я на то, что ты думаешь обо мне, Торир, сын Эгиля Вагабанда. Ага, встрепенулся? Что ж, ты знаешь, кто я, а я — кто ты. Но дальше богов, которым ведомо все и которые молчат, это не уйдет. Ты никогда больше не выйдешь отсюда, мальчишка, никогда не увидишь света солнца. А вот как умрешь — скорой смертью или в лютых муках, мы еще можем потолковать.

В измученном мозгу Торира лишь мелькнуло: откуда Аскольд знает про отца? Неужто Твердохлеба? Но какой ей прок? Разве она меньше ненавидела убийцу детей и мужа? И Торир решил молчать о княгине.

Рядом раздался лязг железа, от которого пленник невольно сжался. Покосился на жаровню, где на решетке лежали орудия пыток — клещи, тиски, железные крючья, длинные иглы. Возле них возился палач — бритоголовый крепыш средних лет, полуголый, в кожаном переднике, как у кузнеца. Он и угли в жаровне раздувал маленьким мехом, как мастеровой — неторопливо, со знанием дела. Был он низколобым, с квадратной челюстью, толстая шея шире головы. Торир его знал. Мусок, киевский кат, палач то есть, которого сторонились люди: оттого, что был он нем, и оттого, что побаивались его, брезговали.

Сейчас Мусок что-то замычал, делая знак князю. Тот согласно кивнул. Тогда кат поднял длинную раскаленную иглу, приблизился к пленнику. Торир закрыл глаза. Вспомнил, чему его учили волхвы: как боль терпеть, как отключаться, когда надо. Но Мусок знал, как действовать, чтобы жертва мучилась, не теряя сознания. Железо вгонял умело — так, чтобы не довести жертву до смерти, чтобы раскаленное жало уперлось именно в кость, не дальше, не причиняя вреда. На стон только кивнул бритой головой, словно одобряя — хорошо держится парень. Мусок полюбовался своей работой, разглядывая черный след на ребрах жертвы. Мясо сразу запекалось, даже кровь не выступила. Варяга трясло крупной дрожью, словно камнями били. Но он не кричал. Лишь хрипел громко, сцепив зубы.

В низкой пещере стоял запах пота и горелой плоти. Запах страдания. А еще было дымно, как в преисподней Хель, так как дым, не находя выхода, скапливался под сводами, ел глаза. И сквозь дым, сквозь боль и страх варяг глядел на своих мучителей. Их было четверо. Кат Мусок, спокойный Аскольд в своей зловеще роскошной черной рубахе, далее, там, где пещера делала поворот, стоял светловолосый Олаф с повязкой на глазу, и уже совсем в стороне, под стеной, сидел на корточках Дир. Как ни странно, Дир казался среди собравшихся настроенным наименее решительно.

— Он мне когда-то жизнь спас, — наконец подал он голос. — Спас от позора и поругания, когда я попал в плен к ромеям. Я по перстню его узнал, который тогда дал ему как памятку. Так что лучше убей его, брат, не мучай.

— А отчего ты, князь, считаешь, что именно он спас тебя? — спросил негромко Олаф. — Ведь ты упоминал, что не видел лица спасителя, что узнал его лишь по перстню. Мало ли где он достал перстенек-то твой.

— Но и ты, Олаф, не видел лица того, кто сжег Копысь, — сказал Дир, отмахиваясь от дыма. — Говорил, что он под личиной был.

— О, я его узнал! — почти вскричал Олаф. Кинулся к пленнику, схватил за потные волосы, откидывая голову. — Его голос. Я все думал, отчего он мне будто знаком? Этот рычащий хриплый голос как-то не вязался с остальным обликом красавца этериота. Вот я и следил за ним, наблюдал. Слежку-то этот хитрец заметил сразу, да и уходить от соглядатаев быстро научился. «Что так осторожен?» — подумалось мне тогда. А как у тебя не ладиться стало, князь, как пошел слух про наворопника… Доносили ведь мне, что этериот сей больно Перуна чтит. Хотя и другие чтут… И этот конь. Я-то давно вызнавал про коня, на котором врага видел. Думал сперва, что это Рогдай неугомонный воду мутит. А потом, когда Киев горел и этериот вскочил на игреневого… Я словно воочию вновь увидел горящий Копысь-град и наворопника на коце. Рычащего, кричавшего, да только без личины. Вот тогда мне все и открылось.

— Помнится, ты еще ранее говорил мне, что тебе не нравился этериот, — заметил Аскольд.

Олаф кивнул, сверкнув единственным глазом.

— Да, говорил. И тебе, князь, и Диру. Что-то с ним с самого начала было не так. И смолу он не жует, как прочие викинги, и наши обычаи словно позабыл. Удивился я и когда мы на Змеевые Валы[139]с ним прибыли, а он глядел на них так, словно уже видел, не поражался, как другие.

— Дурак, — ощерился Торир. — Я в Царьграде видел кое-что похлеще, чем ваши валы.

— Даже иноземцев валы поражают, — спокойно заметил Аскольд. — Но ты лучше скажи, Олаф, как он Витичев называет.

— Витхольмом. Кто еще помнит старое название? А этот оговорился: сказал, будто, возвращаясь из степного дозора, переправлялся через реку у Витхольма.

— Что с того? — хмыкнул Дир. — Мало ли кто мог вспомнить о Витхольме, а для викинга сказать «Витхольм» удобнее, чем по-славянски — Витичев.

— Какой он викинг, если для него даже «солнечные котята» «солнечными зайчиками» называются.

— Ну, нашел, на что обращать внимание, — даже хохотнул Дир.

— Хорошо, что обратил, — кивнул Аскольд. — Хороший у тебя ярл, Дир. Все примечает.

Пока они говорили, Торир отдыхал, набирался сил. Старался совладать с собой, как когда-то его мать, раненая и истекающая кровью, не струсила в свой смертный час. Ненависть к ее погубителям еще была при нем, да только грустно было; что все окончилось. А в том, что это конец, — он не сомневался. Когда же Аскольд неожиданно напомнил Диру, что Торир соблазнил его жену Милонегу, Торир даже нашел в себе силы что-то насвистывать. Тут даже видавший всякое Мусок поглядел на него с невольным уважением.

— Да что мне княгиня моя, — отмахнулся Дир. — Я что, из-за бабы постылой буду ему мстить? Ну, потешился и ладно.

— А то, что он жену твою обрюхатил и спрятал не где попало, а к Олегу Новгородскому отправил, — это как? — даже рассердился на брата за недогадливость Аскольд. — Что за связь у него с Вещим, раз к нему отправил Милонегу? В тереме новгородском жила княгиня, а люди поговаривали, что за себя ее возьмет Олег. Ведь мало кто ведал, что Олег — волхв, давший обет безбрачия. Я как сказал об этом Твердохлебе, она в лице изменилась. А как поведал, что дочка ее единственная родами померла, не сумев разродиться, она вмиг созналась, кто похититель дочери.