Долгая дорога - Валерий Юабов

Я думаю, что мастерские хороших красильщиков были своего рода лабораториями. Ведь для того, чтобы правильно подбирать и широко использовать краски, требовались немалые способности и знания, требовался опыт, умение экспериментировать. Неудивительно, что красильщики имели много профессиональных секретов, которые переходили от отцов к сыновьям. Их никому не открывали, особенно иноверцам. Конкуренция была опасна: выбор профессий для евреев был чрезвычайно ограничен. В странах Ближнего Востока, где евреи жили в изгнании, ремесло красильщиков чуть ли не до последнего времени считалось только еврейским.

Вот так они и стали лучшими в мире мастерами этого дела…

Кстати, в книге, с которой я начал эту главу, Томас Манн, рассказывая о прибытии братьев Иосифа в Египет, пишет, что десятый брат «обращал на себя внимание… яркостью алой и синей, окрашенной соком багрянок ткани одежд». Конечно, в те библейские времена евреи ещё никак не могли стать мастерами-красильщиками и тем более прославиться. Но Томас Манн, который вообще очень смело обращался с историческим материалом, решил немного «заглянуть вперед», чтобы не упустить такую интересную деталь!

Насколько профессия красильщиков была распространена среди бухарских евреев даже уже и в новые времена, я прочитал в содержательном труде профессора Д. Очильдиева «История бухарских евреев». Вот одна подробность, точная и убедительная. «На первую в Бухаре первомайскую демонстрацию, – пишет Д. Очильдиев, – вышли и обитатели еврейского квартала. В руках они держали транспаранты: «Долой угнетателей! Да здравствуют трудящиеся и красильщики!»

Интересно, что почти о том же рассказал писатель Камил Икрамов в книге «Дело моего отца». Отец его, Акмаль Икрамов, первый секретарь ЦК партии Узбекистана, был расстрелян в 1938 году. Рассказывая о его жизни и гибели, сын вспоминает о первом первомайском митинге в Маргелане. Икрамов на трибуне, он смотрит, как проходят демонстранты… «Каждый квартал вышел со своими песнями и лозунгами. Особенно гордо и смешно выглядела колонна красильщиков. Крашение шелка было монополией бухарских евреев, живших в Маргелане с незапамятных времен… На красном кумаче их знамени по-русски был написан известный всем лозунг с добавлением смешным и трогательным:

«Освобождение рабочих есть дело самих рабочих и красильщиков!»

И красильщиков, оказывается, тоже.

Очень уж хотелось несчастным и бесправным красильщикам, чтобы не забыли о них в такой день».

* * *

Вернемся же к тем красильщикам, которые были моими предками. У Рубена, ставшего первым Юабовым, появилась в Ташкенте семья: жена по имени Ойбивиш, четверо сыновей – Моше, Мордухай, Ёсхаим (мой дед) и Михаил, а также дочь Бахмал. Об этом я не раз слышал от отца. Он вообще не упускал случая поговорить о своих родственниках, притом с восторгом просто неописуемым, будто все они – люди необыкновенные. А уж умершие – те, послушать его, заслуженно пребывают на небе в качестве святых! Меня эта похвальба раздражала. К тому же всё, что отец мог рассказать о предках, я давно знал наизусть, ведь он повторял одно и то же.

Но один разговор, происходивший уже в Америке, мне запомнился. В тот день к нам пришёл Рахмин Нисанович Пинхасов, наш родственник, педагог-физик, пользовавшийся в Ташкенте большим уважением. Пришёл он с женой и с каким-то парнем, то есть с очередным женихом для сестры. Как мы с Эммой относились к таким попыткам сватовства, я уже рассказывал, однако же Рахмин Нисанович оказался обаятельным, интеллигентным и очень веселым человеком. Пожилой, довольно полный, смешно поддерживая обтянутый пиджаком живот, он уселся рядом со своей женой Ривой Львовной на диван и сразу же овладел разговором. Шутил он так остроумно, что все мы то и дело хохотали, а ведь не очень часто бывает, чтобы молодежи было интересно и весело со стариками! Особенно мы смеялись, когда разговор зашёл о молодых годах гостей. И Рахмин Нисанович, переглянувшись с женой (они вообще очень нежно поглядывали друг на друга), припомнил одну историю. Вернее, муж и жена рассказали её вдвоем.

– Возвращаюсь я как-то из института с лекции в обществе двух моих студенток… – начал Пинхасов.

– И ведешь их обеих под ручку, – перебила его тихим голосочком Рива.

– Ну, под ручку… Что особенного? Педагог просто обязан поближе знать своих учениц, не правда ли? А тут вдруг молодая жена навстречу… Вот-вот прервет педагогический процесс! Я и намекнул ей: «Не замечай меня! Иди себе мимо!»

– Намекнул? Ничего себе намёк! Прокричал на всю улицу, да ещё на бухарском, чтоб девицы не догадались! – изображая возмущение, воскликнула Рива. И оба супруга, откинувшись на спинку дивана, от всей души расхохотались.

Видно было, что историю эту они не в первый раз рассказывают вот так, вместе. А превратить такой случай в шутку, наслаждаться ею в обществе, могут только любящие и совершенно доверяющие друг другу люди.

Когда чуть попозже заговорили о том, кто кому кем приходится (наше с Пинхасовым родство оказалось очень близким: он был племянником деда Ёсхаима, а значит, двоюродным братом моего отца), Рахмин Нисанович сумел даже этот традиционный застольный разговор о родственниках сделать интересным.

– Дед Рубен стал последним красильщиком в роду, – сказал он. – Правда ведь любопытно: никто из сыновей Рубена профессию отца не унаследовал, а один из них, Михаил, уже захотел и смог стать образованным человеком, математиком. И какой факультет закончил – физмат! Да ещё сам деканом стал! Словом, времена изменились. А уж в следующем поколенье потянулись к культуре многие из Юабовых. У нашей матери Бахмал, дочери Рубена, пятеро детей. Двое из нас педагоги: брат Абрам – экономист, я – физик…

– Всех лучше был Искиё, – перебил Рахмина отец. И начал восторженно, как всегда, описывать таланты ещё какого-то, не известного мне тогда, родственника. Мне снова стало скучно, я перестал вслушиваться. Но мысль Рахмина Нисановича о том, как время изменило помыслы и социальные устремления членов моего рода, мне запомнилась. Правда, она достаточно долго дремала в моей памяти, лишь иногда нашёптывая мне, что надо бы заняться… Надо бы порасспросить старших родичей…

И вот совсем недавно кто-то из родственников сказал мне, что Берах Юабов составляет генеалогическое древо нашего рода.

Берах Мошевич, как и Пинхасов, как и мой отец, внук Рубена. Значит, мне он приходится дядей. Но мы с ним почему-то не были знакомы. И вот, созвонившись, отправился я к нему в гости.

Был зимний, необычайно снежный для Нью-Йорка день. Двое суток бушевала над городом метель с ураганным ветром, засыпавшая улицы чуть ли не метровым слоем снега. Высокие сугробы крепостными валами стояли вдоль обочин. Не Нью-Йорк, а Заполярье! Словом, погода для поездки была не самая подходящая. Но, пробираясь в машине к дому дяди, я с усмешкой думал, что «путешествие к предкам» должно же сопровождаться трудностями. Особенно такое запоздалое, как моё.

Впрочем, добрался я до Бераха вполне благополучно. Своим могучим рукопожатием и крепким сложением пожилой родственник напомнил мне деда Ёсхаима и этим сразу расположил к себе. Когда из прихожей вошли мы в единственную комнату его маленькой квартирки, я, шагнув через порог, остановился в изумлении: куда я попал? На выставку? В музей? Одна из стен, от потолка до пола, увешана была картинами. Рыбы… Лошади… Старые мечети… Стройные девушки… Яркие, веселые, будто писал их ребёнок. Они радовали искренностью, чистотой, жизнелюбием.