Черный день - Алексей Доронин

Наконец впереди показалась жилая зона. Он толком не знал, какой это населенный пункт, а смотреть на карту было невмоготу. Главное, что ноги принесли его сюда. А там посмотрим, куда кривая вывезет.

В этом доме его явно не ждали. Он рванул дверь из последних сил — раздался хруст, и железная ручка осталась у него в руке. Удержать равновесие парень не сумел и тяжело рухнул на обледенелый бетон.

— Мать твою!.. Зараза, сволочь!..

Отряхивая снег и потирая ушибленное колено, Саша продолжил сизифов труд. Подъезд со стороны выглядел так, будто уже много дней никто не входил и не выходил из него. Что ж, это даже к лучшему. Гостей нынче кормят все больше свинцом.

Ему пришлось изрядно попотеть, отбрасывая в стороны снег куском фанеры, но и на этом мытарства не кончились. Дверь была не заперта. Кодовый замок раздолбили, судя по всему, задолго до катастрофических событий августа. Все бы хорошо, но она успела намертво примерзнуть.

В четырехэтажном здании было еще два подъезда. Но их тоже пришлось бы откапывать, и не факт, что у него хватило бы сил. Если бы не пожарная лестница, спиленная до уровня второго этажа, не иначе, чтоб дети не лазили, то можно было бы влезть через один из балконов. Но, увы…

Половина окон первого этажа были намертво забиты, почти все остальные — закрыты ставнями, сколоченными на скорую руку. Если жильцы укреплялись по принципу «мой дом — моя крепость», то почему все бросили? И куда направились? Может быть, их централизованно вывезли туда, где потеплее?

Но думать об этом без сарказма у Саши не получалось. Куда эвакуировать? В пекло, что ли? Его внимание привлекли несколько окон, в которых луч натыкался на мутные грязные стекла. Да, стекла. Он уже отвык от них. Видимо, ударная волна сюда не докатилась.

Что ж, не получится с дверью — придется выбивать. Кирпичей вокруг хватает. Опасно, правда, и карабкаться высоко. Не дай бог, он порежется. Можно, конечно, плюнуть на все и заночевать в дровяном сарае или гараже. Малоприятно, но не впервой. А если смерть придет к нему этой ночью или следующей, то не все ли равно, где это случится? Нет! Он человек, и не пристало ему подыхать как псу в конуре.

Сплюнув красным — десны слегка кровоточили, как при цинге, — Данилов снова навалился всей своей массой… но какая у него на хрен была масса? Смех один. Не телосложение, а теловычитание. Поэтому дверь поддаваться не желала, а лишь скрипела и дергалась, иногда приоткрывалась на несколько сантиметров, но тут же захлопывалась, словно издеваясь над ним.

— У-у-у, зараза!..

Пот лил с него градом, головокружение стало таким, будто его крутили в центрифуге. Ну, навались! Чтоб тебя, падаль! Сим-сим, откройся! Ну!

Не открылся. Снова захлопнулся перед самым носом. Господи, если Ты есть, открой эту проклятую дверь. Открой, если Тебе еще есть дело до нас. Поддается. Понемногу, по чуть-чуть. Просунуть ногу, чтоб не закрылась. А! Последний рывок. Сделано! Ура! Интересно, уходя, люди заперли квартиры на замки? Заперли. Молодцы, чтоб вам там пусто было.

Саша поднялся вверх по лестнице, дергая каждую дверь, и только одна на третьем этаже уступила его мольбам. Спасибо вам, вовек не забуду. Не волнуйтесь, с вашим имуществом ничего не случится. Ну, разве что немного мебели уйдет на растопку. Но вы же не в обиде?

Он проснулся, когда на часах было полпятого. Наверно, скоро рассвет, которого никто не увидит. Александр прямо в одежде лежал под тяжелым пуховым одеялом. На ногах у него были валенки, а на шее — шарф, но он все равно стучал зубами от холода. Его бил озноб, и он никак не мог взять в толк, то ли у него жар, то ли в комнате так чудовищно холодно. Да и не было теперь никакой разницы. Если все закончится сегодня, то так тому и быть. Он давно уже не имел ничего против.

У него не было сил даже на то, чтобы привстать на кровати и включить фонарик. Темнота не отпускала его из холодных объятий. Тепла он не чувствовал, хоть и был укрыт с головой. И все же Саша предпочитал лежать под спудом. Так создавалась иллюзия защищенности от внешнего мира. Он, жуткий и тлетворный, начинался не за пределами комнаты или дома. Для Александра он начинался прямо за пределами старого одеяла, набитого пухом, какие оставались разве что у самых древних стариков.

Парень думал о том потоке, который изо дня в день проходил сквозь его тело и делал свою разрушительную работу. Его нельзя было увидеть или почувствовать, но он разрушал молекулярные связи в клетках, уничтожал эритроциты, изменял наследственную информацию в хромосомах и явно причинял иной вред, о котором Саша, далекий от медицины, даже не догадывался. Может, оно и к лучшему.

Человек несовершенен. Природа не наделила его, как и другие свои творения, за исключением нескольких бактерий, способностью ощущать ионизирующее излучение, так как вряд ли предвидела такое развитие событий.

Пару раз Александру удавалось, собрав последние силы, немного приподнять свой импровизированный саван, но только для того, чтобы еще раз убедиться в безвыходности своего положения. Вокруг не становилось светлее. Он не видел даже своей руки, протянутой в темноту. По правде говоря, Саша уже отчаялся увидеть свет. Вначале он надеялся, думал, что через месячишко все вернется на круги своя, но каждый новый день оказывался таким же черным и холодным, как предыдущие. Теперь ему казалось, что скорее он сам начнет светиться от рентгенов и беккерелей, чем дождется восхода солнца.

Густой чернильный мрак заполнял комнату, вызывая мысли об упокоении и забвении. Комната на третьем этаже старого облезлого дома, построенного, похоже, до прошлой мировой, была Сашиным склепом. Данилов мог бы совсем не открывать бесполезных глаз, но веки смерзались от слез, и их приходилось разлеплять через боль.

Слезы текли у него беспрерывно, но это не были слезы горечи или отчаяния. Когда-то в детстве он действительно много плакал, потому что видел всю мерзость мира, в который ему пришлось придти против своей воли. Одни смеялись и показывали на него пальцем, другие стыдили, третьи пытались утешить, думая, что он плачет о потерянной игрушке или порезанном пальце. Но все они не видели и не понимали главного. А он видел. Видел, что этот мир обречен, потому что все вещи в нем несут в себе семена своей гибели. И это причиняло ему двойные страдания. Потом, чуток повзрослев, он вдруг в одночасье разучился проливать слезы, словно в нем щелкнула пружина, ответственная за слезоотделение.

Со стороны могло показаться, что он повзрослел и от его детской ранимости не осталось и следа. Но это было не так. Вместо того чтобы, подобно остальным, зачерстветь душой и принять мир в его неизбежности, Саша приобрел второе зрение. В то время как первое, обычное, постепенно ухудшалось, другое, внутреннее, делалось все чувствительнее. Боль не просто осталась прежней, она стала сильнее, так как, повзрослев, Саша стал видеть мировую «неправильность» гораздо отчетливей и все четче слышал тяжелые шаги Командора. Но парень не хотел доставлять окружающим удовольствия видеть свою боль, не стремился отрывать их своими догадками от праздника жизни.