Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский

валы. Она и сама пошла бы в кровавую сечу, если бы только могла протесниться: Но вдоль оград так густо стояли люди, что даже убитым было негде упасть.

Никто не заметил, как пропели петухи; некогда было взглянуть на звезды, а на востоке уже засветила утренница.

Затрубили трубы на новую смену. Первая очередь крестоносцев и гостей вернулась в бой.

Начальствующие, вчера еще державшиеся вдали от сражавшихся, теперь, не ожидая приказания свыше, сами шли вместе с другими, чтобы вкусить радости битвы.

Но усилия с обеих сторон остались пока бесплодными. Наступил день. Но и он не принес ничего нового: только росло взаимное раздражение, и накипала злоба и жажда крови.

Вижунас, стоявший на вышке, беспокойным взглядом следил вокруг, бледнел и начинал беспокоиться. Живая стена все держалась; но заборы и тыны трещали, грозя разрушением.

Во многих местах они уступили топорам батраков; кое-где поотвалилась обмазка из глины, и огонь стал лизать сухие расщепленные колья. Частоколы шатались, и целые стены грозили падением. Старик предвидел уже наступление минуты, когда крестоносцы вторгнутся вовнутрь ограды. Правда, за первой стояла вторая, еще более крепкая, мощная… О дальнейшей защите первой нечего было и думать.

Под вечер, когда опять подошла новая смена, заборы с треском рухнули под напором свежих людей, и нападавшие вместе с ними упали под ноги литовцам. В мгновение ока осажденные бросились на барахтавшихся врагов, рубя им головы, раздробляя камнями плечи. Но только миг длился дикий восторг торжества: уже Вижунас подал заранее условленный знак: все бойцы бросились под защиту второй стены. Второй и последней. Взять ее было гораздо труднее.

Крестоносцы, не ожидавшие, что первый ряд частоколов так скоро и внезапно обрушится, упали вместе с ними; и, раньше чем успели опомниться и встать, многие пали мертвыми, а еще больше осталось лежать с тяжелыми ранами, потеряв навсегда способность к бою. Предводители с запасными войсками опоздали придти на помощь. Все литовцы успели укрыться за второй стеной заграждений.

Потери немцев были очень значительны; во всяком случае, пало их больше, нежели они когда-либо думали.

Понесенный урон сильно ожесточил их против врага, защищавшегося с таким непреодолимым упорством.

Маршал, не обращая внимания на что бы то ни было, кричал и настаивал на немедленном возобновлении штурма, чтобы не дать язычникам собраться с духом.

Тем временем наступила ночь.

Внутренность городка представляла картину, полную ужасающего трагизма. Всеми овладело настроение, редко наблюдаемое у людей. Одни пели сквозь слезы; другие смеялись. Всех охватило безумие. Лица сияли, силы удвоились, голоса звучали не по-людски.

Раненые вскакивали и вновь рвались в бой. Окровавленные, они как будто не сознавали, что жизнь их медленно уходит с кровью. Мужчины, женщины, дети — все стали воинами. Ими овладели радость и беснование боя. Отцы равнодушно смотрели на трупы сыновей, матери забывали о детях.

Посреди толпы, весь залитый кровью, с высоко поднятой головой и обнаженным мечом, стоял Маргер. За ним мать, такая же, как в былое время: одетая по-мужски, вооруженная, в шлеме. Рядом Банюта в новом женском повойнике, в белой рубашке, на которой пятнами запеклась черная кровь, с порванным янтарным ожерельем на шее. Грудь ее высоко подымалась, и вся она напоминала молодую волчицу, на которую в логовище напали охотники.

Вижунас одной рукой удерживал кровь, другою указывал на частоколы. Люди бросились к ним врассыпную, обгоняя друг друга, с криком и воплями.

Маргер дал знак рукой, чтобы попридержать их пыл.

— День, много два, — закричал он, — крестоносцы овладеют и этой последней опорой!

Ему отвечали криком.

— Но никого не возьмут живьем! Не возьмут и добычи! — продолжал он все громче и рукой указал на двор: — Костер! Пусть здесь будет сложен костер! Сожжем все до последней нитки, а живые перережем друг друга! Пусть достанутся им одни трупы и остатки пожарища!

Громким криком, как бы из единой груди, ответили воины на призыв вождя.

Вижунас просиял; он высоко поднял руку.

— На немцев! — рявкнул он. — Бабы и дети — к костру!

Банюта с гордостью взглянула на Маргера и, схватив, целовала его окровавленную руку, хотела бежать вслед за воинами, но Реда удержала ее за рубашку.

— Место наше здесь! — сказала она. — Носить воду и обвязывать раны! Дай ему кубок вина; он еще не пил и не ел. — Но в шуме и грохоте битвы потонул голос Реды.

За стеной раздавалась песнь крестоносцев; внутри, с диким воем, гремели литовские песни.

Немцы добрались уже до самого верха ограды и падали вниз под тяжестью валившихся сверху бревен, колод и камней. Бой вновь закипел на всю ночь.

Тем временем посреди двора, точно волшебною силой, вырастал исполинский костер. Женщины и подростки отдирали обшивку потолков и стен, разбирали крыши, тащили бревна и все валили на смертное ложе.

У самых слабых проснулись сверхчеловеческие силы. Женские руки волокли огромные бревна, исхудалые плечи не гнулись под бременем чудовищных нош, детские ручки хватались за увесистые толстые чурки. Самое дерево, казалось, оживало, двигалось и, послушное воле людей, всползало на верх костра. Он рос, точно чудом, и вершиной почти достигал уж§ вышки.

Теперь стали сносить на него все свое достояние: одежду, оружие, припасы, слитки металлов, янтарь, шубы, все валилось в одну общую кучу. С радостным смехом смотрели осажденные на богатства, обреченные в жертву огню, чтобы не досталось врагам. Вокруг прыгали дети, а старые женщины предусмотрительно сбрасывали с себя все, что поценнее, боясь, как бы оно не уцелело после их смерти.

Банюта исчезла. Она живо побежала к своему жилью, целый угол которого стоял еще нетронутым. Укрыться было уже негде; осталась только притолка да косяки от дверей в подвалы; но обе половинки были уже сорваны. Она присела на ступеньках, облокотилась и стала думать.

— Он поклялся солнцем и луною: значит сдержит слово. О, он не допустит, чтобы я досталась в руки этим извергам на позор. Но меч его притупился.

Она вздрогнула, выбежала из подвала и бросилась в жилые помещения, стены которых по бревнам разбирали для костра. Она увидела меч Вальгутиса, стоявший в углу комнаты. Старый клинок погнулся набок и лежал среди мусора. Она с радостью схватила его, прижала к губам и запела: ибо великое горе поет так же, как поет радость.

— Не правда ли, меч мой любимый, ты облегчишь мне смерть от его руки? Рассечешь пополам мое сердце и выпустишь на волю душу…

Она присмотрелась к мечу поближе и покачала головой: клинок был подернут не то ржавчиной, не то засохшей кровью. Взявшись обеими руками, Банюта качала его, как ребенка.